Жизнь. Книга 2. Перед бурей
Шрифт:
Мила была почти больна.
– Мама, мама, – плакала она, – я волнуюсь. Разве так бывает? Прошёл первый день, а он не сказал мне, что любит меня.
– Ну уж в любви его можешь не сомневаться! Чего ради стал бы он делать тебе предложение? Невест в мире сколько угодно. И затем эта его поспешность…
– Но мама, он невесел. Он даже скорее печален.
– Ну а если б твоя мать умирала?
– О мама!
– Вот видишь! Научись понимать. Не требуй ничего для себя. С матерью он расстаётся, с тобой будет навсегда. И успокойся: разные бывают характеры и разные обычаи. В столице не принята провинциальная сентиментальность, там это смешно. Он из аристократической семьи, из военной школы, он сдержан. Посмотри на папу: как он сердечен дома и с друзьями – и как сдержан в обществе. Поженитесь – и он будет с тобой ласков и весел, как наш папа.
– Последнее слово: он любит меня?
– Мила,
Мила повеселела и, всё ещё всхлипывая, сказала:
– Знаешь, мама, я ещё никогда так много не плакала, как в этот, самый счастливый мой день.
– Хочешь быть хорошей женою, так научись не плакать, – сказала мать, целуя её и благословляя на ночь. – Завтра встанем пораньше и пойдём в церковь.
Глава V
Ничто не выходило так, как о том мечтала Мила.
Оставалось три дня до новогоднего бала и объявления о помолвке, и они – все три – прошли в хлопотах, в волнении и в разговорах, не имевших того значения, которого она искала. Она обессилена была примерками платьев и с горечью думала, что проводит дни не в объятиях жениха, а в объятиях портнихи. Затем были телеграммы от матери Мальцева, самые сердечные, – и родители много говорили о них и радовались. Шли Святки, всюду праздновали, и Жорж был занят: то приём у командира полка, где он должен быть, то спектакль у его солдат, где он не мог не быть, то ещё что-нибудь официальное и обязательное, и отец уверял Милу, что это именно так, даже упрекал её немного:
– Учись быть женой офицера, дорогая! Офицер не жене принадлежит – родине! Что ты скажешь, когда муж пойдёт на войну? Скажешь: не ходи! не пушу! – И он смеялся, ласково похлопывая дочь по плечу.
Мать твердила:
– Мила, просто неловко тебя слушать и видеть в таком волнении. Подожди до официальной помолвки. Ты сможешь выезжать с ним, вместо меня. Эти милые телеграммы от его матери! Всё идёт отлично. Георгий Александрович бывает у нас ежедневно. Перед тобою вся жизнь с ним.
Но Миле всё казалось, что события движутся медленно, что есть где-то какое-то «нечто» – и оно мешает её счастью, и она одна это чувствует. И все свои надежды и планы она перенесла на новогодний бал. Час объявления помолвки будет поворотным пунктом в истории её любви.
– Надеюсь, ты не заплачешь, – шутила мать.
И дома кое-что было неприятно. После откровенных разговоров с Глашей Мила как-то не могла восстановить прежнего с нею тона, и горничная всё прибегала, ахала, шептала, в общем, держалась наедине с Милой несколько фамильярно, словно они были «из одной деревни». Намёков Глаша не понимала, а резко оборвать её Мила не решалась, было как-то стыдно. Другою, и более сложною, неприятностью было новое отношение к Полине. Без всякой видимой причины Мила начала чувствовать глухое отвращение к портнихе, брезгливость к её прикосновению, а та всё мерила и мерила ей платья. Желая скрыть это, упрекая себя, Мила старалась быть беспристрастной и делалась преувеличенно любезной. А Полина хваталась за эту любезность и делалась более разговорчивой, чем обыкновенно. Эти новые и неприятные «мелкие чувства» наседали на Милу, как мухи, и она досадовала на себя и сердилась. «В такие дни – и ч т о меня отвлекает!»
Накануне бала, помогая одеться, Полина сообщила Миле, что приехала ненадолго Варвара Бублик и остановилась у ней на квартире.
– Варя здесь? О, как хорошо! Скажите ей, чтоб скорее, скорее пришла ко мне. Так хочу её видеть.
Готовая к балу, Мила стояла внизу, в круглой гостиной. Комната благоухала, полная цветов, посланных ей утром с карточкой Жоржа. Это были гиацинты нежных, пастельных оттенков. Их расставили бордюром по стенам комнаты, а Мила, стоя посреди, чувствовала себя как бы в объятиях жениха. Она решила: «Сегодня я спрошу: «Вы правда любите меня? Как долго? Как крепко?» И пусть он ответит мне, пусть скажет. Я не хочу только догадываться о его любви, я хочу знать. Я хочу слышать. Он скажет – и я буду счастлива. Как говорят женихи? «Люблю вас больше жизни». «Люблю вас больше чести». – Но тут Мила задумалась: «больше чести»? У Головиных было высокое понятие о чести. – Ну и не надо – «больше чести», это тут ни при чём, это из другой области».
Воображение отказывалось нарисовать ей, как Георгий Александрович будет говорить о любви. Это казалось ей несбыточным, невозможным.
«Но мне нужны слова, именно его с л о в а. Пусть скажет: «Мила, люблю вас безумно и на всю жизнь». И ей самой делалось несколько даже смешно представить его говорящим это: не походило на него, принимало комический характер.
«Всё
Хотя офицерское собрание находилось близко, Головины поехали на тройке. Кучер был отпущен на праздник, и его заменял конюший – Егор.
Этот Егор был недавним и странным обитателем «Услады». Крестьянин из деревни, он ни манерой, ни характером не подходил к тому, что считалось хорошим слугою в полку или в городе. Взятый в солдаты, старовер Егор то и дело попадался в провинностях, и это были провинности лишь с точки зрения солдатской этики и дисциплины, но не являлись таковыми в оценке старообрядца. Егор запутывался всё больше, и его наказывали всё чаще, и хоть в человеке этом не было ничего злостного, должны были наказывать, того требовала дисциплина, не делавшая исключений. Наконец дело о нём дошло до генерала, и Головин сам занялся проблемой Егора. Егор произвёл на него впечатление человека узкого, но бесстрашно правдивого, непоколебимого в своём кодексе нравственности и каменной веры. Генерал, чтоб избавить Егора от строя, отписал его в свою личную службу, как кучера: Егор прекрасно знал лошадей и любовно ухаживал за ними. Он прижился в «Усладе». По распоряжению генерала остальные слуги оставили Егора в покое, он жил на конюшне, старательно трудясь весь день и молясь по ночам. Людей он скорее чуждался, ибо «мир во зле лежит», видался только с двумя-тремя солдатами-земляками, тоже староверами и из той же далёкой лесной деревни. Писание он знал наизусть и говорил цитатами из него, как бы не имея своего мнения или не умея его выразить самостоятельно.
Головины, любители лошадей, часто бывая на конюшне, вступали в беседы с Егором, а потом рассказывали об этом, и в тех немногих словах Егора всегда было нечто, чего не сказал бы никто другой.
Сегодня он был кучером. Все остальные слуги стремились быть свободными на этот вечер, и Егор старался заменять всех, кого только возможно. Год этот «новый» был гражданским. Там, в его деревне, праздновали настоящий «Божий» Новый год, и падал он на первое сентября, ибо в тот день вечером, в пять часов, Саваоф начал сотворение мира. О мире Егор знал мало и больше знать не стремился, скорее избегал новых познаний. В его вселенной человек был центром мироздания, а жизнь человека – борьба за спасение души на вечную жизнь. Его единственным владыкою был Господь Бог. Он создал солнце, чтоб светить человеку, облака и дождь, чтоб орошать его нивы. Ночные небесные светила помещены в небесном своде, чтоб освещать путь пастуху и страннику. Растения созданы для укрытия и пищи. «Ешь траву, в траву одевайся, на траве спи». Люди созданы для любви и взаимной помощи в деле коллективного спасения и затем возвращения в «лоно Отчее». В деревне они называли всех: отец, брат, сестра. Попав в город Вавилон – («ныне всякий город Вавилон»), Егор ужаснулся обилию зла, извращениям человеческой природы («ныне человек живёт развратно и распутно»). Курение пугало его: дым, выходящий изо рта, уже свидетельствовал о присутствии «внутреннего ада и смрадного огня». Но веры Егор не потерял, наоборот, она возрастала при виде торжествующего зла. Богохульство свидетельствовало уже о скором конце мира. Единственное, что было нужно человеку «в последние времена», – это сохранять веру и в чистоте сердца готовиться к концу. Он жил «у порога» в вечность, и за этот порог обращены были его мысли и взоры. «Града пребывающа не имам», да и не нужен этот град, ибо всё уже обречено на горькую погибель, всё, кроме человека, кто живёт по Божьему слову.
Этот Егор и вёз Головиных на новогодний бал. Здание офицерского собрания было иллюминовано. Издали на тёмном фоне его контур был нарисован лёгкой огненной линией. Подъезжали гости. Смех, радостные и возбуждённые голоса звенели в воздухе. Дрожа от волнения, Мила вошла в собрание.
Георгий Александрович ожидал её внизу с букетом. Он сказал, что счастлив её видеть. От его слов всё засветилось, волшебно засияло для Милы. Она не вошла, она впорхнула в зал.
Все Головины всегда танцевали прекрасно. Пара Мила и Мальцев притягивала восхищённые взоры. Пожилые, уже не танцевавшие дамы вскоре заметили, что поручик Мальцев танцевал только с Милой, делая исключение лишь для тех, кому обязан был, так сказать, «служебным» вниманием, по должности. Кое-кто видел и букет, и не один пронизывающий взгляд был брошен на эту пару.