Жизнеописание грешницы Аделы (сборник)
Шрифт:
Проклинаю тебя.
Адела Вольпин.
Лифт остановился, и дверцы его отворились. Зажимая рот руками, в которых была сумка, перчатки и это письмо, Виола вышла из кабинки и опустилась на ступеньку лестницы. Она не видела себя со стороны и не слышала своих рыданий. Рыдания были, однако, такими, что тут же сбежались соседи:
– Кто умер? Кто умер? А, муж! Нет? А кто же?
Ее пробовали отпоить водой, но зубы Виолы выбивали дробь на стакане и вода выливалась. Она уже выла – рыдать больше не было сил, – хрипела,
– Ах, Господи, надо врача! Это приступ, – бормотали соседи, сталкиваясь руками над ее распростертым телом. – Наверное, инфаркт. Вот и всё! Вот так молодыми-то и помирают!
Она затрясла головой, когда у нее попробовали отобрать материнское письмо, и крепче зажала его в кулаке.
– А может быть, это Адела Исаковна? – вдруг осенило кого-то. – А может быть, даже Марат Моисеич? А может быть, оба?
Не переставая хрипеть и захлебываться, Виола вдруг резко поднялась и пошла к своей двери, достала из сумочки ключ, открыла, и дверь за ней тут же захлопнулась.
– Сегодня узнаем! – подбадривая друг друга, зашептали соседи. – Наверное, оба погибли. Вот так вот уедешь к чертям на кулички, а там и прихлопнут! Нет, дома спокойней…
Марат Моисеевич Вольпин легко и охотно приспособился к новым условиям жизни. Особенно радовало то, что никакой особенной чужбины в Бершеве совсем даже не оказалось. Чужбина – ведь это не климат, а люди. А люди по-прежнему были своими. А главное – солнце, все время тепло. Свои мандарины в саду и лимоны. Сорвешь вот лимончик и думаешь: «Ишь ты!»
С той минуты, когда они получили нелепое письмо Виолы, где она сообщила Бене Скурковичу, что рада тому, что ее отыскали, и будет писать, и пришлет свои карточки, их целая жизнь сразу остановилась. Застыла Адела. После яростного взрыва, когда она кидалась на стены, рвала на себе волосы и всеми словами кляла свою дочь, странное равнодушие охватило ее: теперь она часами сидела в большом кресле, блестя красным лаком ногтей и слезами, которые быстро, не переставая, но тоже как будто совсем равнодушно бежали из глаз, – и молчала. И только когда заходящее солнце бросалось на грудь ей, как рыжая кошка, и вдруг начинало лизать ее тело и нежно окрашивать тусклые щеки, она поднималась и шла в свою кухню. Варила там борщ и крутила котлеты. Потом, когда запах борща поднимался над миром Бершевы, себе подчиняя удушливый запах пустыни и зноя, она подзывала из сада Марата своим переливистым низким контральто:
– Обедать! Я больше не разогреваю!
И он шел покорно. Обедали молча. Глаза ее были страшны, полны кровью: сосуды давно в них полопались. Марату Моисеичу иногда даже казалось, что он сидит за столом рядом с мертвой женщиной, которая почему-то двигается и проглатывает пищу.
Однажды он все же решился:
– Позволь мне, я ей напишу…
– Что напишешь? – спросила Адела безвольно и вяло.
– Ведь мы ее так воспитали, Адела… – смелея, сказал он. – Ведь мы объясняли, что нужно быть вежливой… Нужно тактично… Она растерялась, она у нас – тряпка… А муж негодяй, ей там очень несладко…
Адела подняла на него свои окровавленные глаза.
– Какое мне дело? Ты хочешь? Пиши.
Утром Марат Моисеич отправился на почту и послал в Новосибирск лаконичную телеграмму: «Пожалей мать». А вечером, когда они уже ложились спать и Адела в белой, до пят, ночной
Марат Моисеич снял трубку. Но в трубке Виола рыдала так бурно, что слов было не разобрать.
– Даю тебе маму, – сказал Марат Вольпин.
– Я слушаю вас, – прожурчала Адела.
– Прости меня! Мама! Ты слышишь? Прости!
Лицо у Аделы менялось: краснело, потом стало белым, потом задрожало.
– Прости меня! Мамочка! Мамочка! Ма-а-ама-а!
Виола рыдала. И чем глубже становился звук ее рыданий, чем меньше слов могла она втиснуть в эту содрогающуюся, влажную, взвизгивающую и хрипящую массу, которая услаждала слух и залечивала сердечную боль ее матери, тем ярче, моложе и даже красивей был облик давно постаревшей Аделы. Мысленным взором своим она видела дочь, растерзанную так, как бывает растерзан человек, заблудившийся в лесу и ставший добычей для дикого зверя. Теперь эта дочь не была ей опасна, лежала у ног ее – грузных, отечных, – как жертвы, залитые черною кровью, лежат на своих алтарях и дымятся; но все же она не была еще мертвой, и только Адела решала сегодня, что делать с покорной распластанной жертвой: добить или дать ей возможность подняться.
– Ну, хватит, Виола, рыдать. Успокойся. Такой разговор стоит денег, а деньги гораздо разумнее тратить на Яну. Как, кстати, ей платье в полоску? Налезло?
Алеша, на следующее утро забежавший к родителям, застал Аделу в саду, в тени апельсинового дерева. Она поднимала к плодами свои руки, потом опускала к корням их, крутила горячим и влажным, расплывшимся торсом.
– Профессор, – сказала она, задыхаясь, – велел каждый день упражненья… И важно при этом дышать глубоко… Он мне объяснил: «Вы всю жизнь не дышали». Теперь я дышу… А вот папа не дышит. Пойди объясни ему. Кончится плохо…
Отец Марат Вольпин завязывал галстук.
– Сегодня идем в синагогу, – сказал Марат Вольпин. – Девятое мая! День нашей Победы. Мы с мамой поем на концерте две песни. Ты должен их знать: «Бьется в тесной печурке…» и «Синенький скромный платочек». Нас больше просили, но мы отказались. Потом будет ужин и, кажется, танцы. Я, впрочем, давно не танцую.
Но по тому, как радостно вспыхнуло отразившееся в зеркале отцовское лицо, Алеша понял, что отец наговаривает на себя и будет плясать, сколько сможет. Мать, по-прежнему стоящая под апельсиновым деревом, ждала его с важным таинственным видом.
– Мы с папой простили Виолу, – сказала она. – Что можно поделать? Всегда была дурой и дурой умрет. Мы простили. Я папе сказала: «Тут нечего делать. Она – наша кровь». И папа со мной согласился. Мы с ним недавно были на лекции по изучению истории еврейского народа. Читал один лектор из Иерусалима. Рассказывал много из Библии. И он говорит: был в Самарии голод, и было две женщины. Одна их этих женщин бросилась к царю в ноги, когда он проходил по стене, и сказала ему, что вот эта, другая, женщина говорила ей: «Отдай своего сына, съедим его сегодня, а моего сына съедим завтра». И она отдала им своего сына, они его сварили и съели. На другой день она сказала той женщине, которая просила ее: «Отдай же теперь ты твоего сына, и мы съедим его». А та женщина спрятала своего сына.