Жизнеописания наиболее знаменитых живописцев, ваятелей и зодчих

Вазари Джорджо

На седьмой, вдвое более широкой истории, расположенной выше и занимающей арку свода, изображено Успение Богоматери и ее Вознесение с бесчисленным множеством ангелов и с бесконечными фигурами, с пейзажами и прочими околичностями, которыми столь щедро изобилует его легкая и испытанная манера.

На другой стене, там, где истории из жития св. Иоанна, в первой истории Захария приносит жертву в храме, ангел же является и лишает его речи за то, что тот ему не верит. В этой истории, чтобы показать, что на жертвоприношение в храме всегда собираются лица самые знатные и чтобы вся история была более торжественной, он изобразил большое число флорентийских граждан, управлявших в то время этим государством, и в частности всех, принадлежавших к семейству Торнабуони – и молодых, и старых. Помимо этого, чтобы показать, что в ту пору процветала доблесть всякого рода и главным образом в науках,

он изобразил внизу четыре беседующие в своем кругу поясные фигуры самых ученых людей, какие только нашлись в те времена во Флоренции, а именно следующие: первый, в одеянии каноника, – мессер Марсилио Фичино; второй, в красном плаще и с черной повязкой на шее, – Кристофано Ландино, к которому обращается Дмитрий Грек, а между ними со слегка приподнятой рукой – мессер Анджело Полициано, и все они как живые и очень выразительны.

А рядом с этой историей, на второй, изображено Посещение Богоматери св. Елизаветой в сопровождении многочисленных дам в тогдашних одеждах, и среди них Джиневра де'Бенчи, красивейшая девушка того времени.

На третьей истории, что над первой, изображено Рождество св. Иоанна, где подмечена следующая прекраснейшая подробность – в то время как св. Елизавета возлежит на своем ложе и в то время как несколько соседок пришли навестить ее, а кормилица сидит возле ребенка, одна женщина с радостью приглашает этих женщин взглянуть на новость, совершившуюся с хозяйкой дома, несмотря на ее старость, и, наконец, еще одна очень красивая женщина по флорентийскому обычаю несет на голове сельские плоды и сосуды с вином.

Рядом, на четвертой истории, Захария, еще немой, поражен, но не смущен тем, что от него родился этот мальчик, и, в то время как его спрашивают об имени, пишет у себя на коленях, устремив взор на сына, которого держит на руках женщина, почтительно стоящая перед ним на коленях, и выводит пером на листе: «Нарекут его Иоанном», – к немалому удивлению многочисленных других фигур, которые словно сомневаются, правда это или нет.

Далее следует пятая, где Иоанн проповедует толпе, и в этой истории выражено внимание народа, слышащего нечто новое, и главным образом в лицах книжников, слушающих Иоанна, по определенным выражениям лиц которых видно, что они насмехаются над новым законом и, более того, ненавидят его; и тут же стоят и сидят мужчины и женщины разнообразной наружности.

На шестой мы видим крещение св. Иоанном Христа, в благоговении которого художник выразил всю полноту веры, требуемую этим таинством; а чтобы показать всю силу его воздействия, он изобразил тут же многих, уже совсем раздетых и разутых в ожидании крещения, на чьих лицах запечатлелись и вера и желание, и среди них – одного, который снимает башмак и который – сама готовность.

На последней, то есть в арке около свода, – роскошный пир Ирода и танец Иродиады, с бесчисленными слугами, выполняющими в этой истории разнообразные обязанности, не говоря о величественности построенного в перспективе помещения, обнаруживающего доблесть Доменико, так же как и все вышеописанные его фрески.

Темперой он выполнил отдельно стоящий алтарный образ и другие фигуры в шести рамках, которые помимо Богоматери, восседающей в воздухе с сыном на руках, и других окружающих ее святых, помимо св. Лаврентия и св. Стефана, совсем живых, св. Викентия и св. Петра-мученика, только что не говорят. Образ этот из-за смерти Доменико частично оставался незавершенным; правда, многое он уже успел сделать, но не хватало только некоторых фигур с обратной стороны, где Воскресение Христово, и трех фигур в упомянутых рамках, и все это закончили после него Бенедетто и Давид, его братья. Капелла эта почиталась произведением прекраснейшим, величественным, стройным и нарядным за живость красок, за мастерство и чистоту их наложения на стену и за то, что почти ничего не переписывалось посуху, не говоря уже о выдумке и композиции. И действительно, Доменико заслуживает величайшей похвалы в любом отношении, и главным образом за живость лиц, которые, будучи написаны с натуры, представляют для потомков живейшие образы многих знаменитых лиц.

И для того же Джованни Торнабуони он расписал в Кассо Макерелли, его вилле, недалеко от города, капеллу на реке Терцолле, полуразрушенную ныне из-за близости реки; хотя много лет и простояла она без крыши, омываемая дождями и палимая солнцем, все же сохранилась так, будто была под крышей; вот чего стоит работа фреской, если работать хорошо и с толком и не переписывать посуху. Он написал также во дворце Синьории, в той зале, где находятся чудесные часы Лоренцо делла Вольпайя, много фигур флорентийских святых с великолепнейшими архитектурными украшениями.

И

такова была его любовь к работе и к тому, чтобы угодить каждому, что он велел своим подмастерьям принимать любой заказ, с которым приходили в мастерскую, говоря, что пускай это даже будут гирлянды для женских корзинок и что, если они не захотят их делать, он будет расписывать их сам, так, чтобы никто не уходил из его мастерской недовольным. Очень ему докучали домашние заботы, и потому он возложил все художественные обязательства на своего брата Давида, говоря ему: «Предоставь работу мне, а ты хлопочи, ибо теперь, когда я начал понимать толк в этом искусстве, мне жалко, что я не получал заказа расписать историями сплошь все стены, опоясывающие город Флоренцию», – обнаруживая этим непреклоннейшую волю и решительность в каждом своем действии.

В Лукке, в церкви Сан Мартино, он написал на дереве святых Петра и Павла. В аббатстве Сеттимо за Флоренцией он расписал фреской стену главной капеллы, а на алтарной преграде темперой две доски. Во Флоренции он выполнил также много тондо, картин и различных живописных работ, которых, впрочем, не видно, ибо они находятся в частных домах. В Пизе он расписал нишу за главным алтарем собора и работал во многих местах в этом городе, как, например, на стене попечительства, где король Карл, изображенный с натуры, заступается за Пизу, а в церкви Сан Джироламо для братьев во Христе он написал на дереве темперой образ главного алтаря и еще один. Там же его же работы картина с изображением св. Роха и св. Себастьяна, пожертвованная кем-то из Медичи отцам этого братства, которые впоследствии потому и приписали на ней герб папы Льва X. Говорят, что, когда он рисовал древности Рима – арки, термы, колонны, цирки, обелиски, амфитеатры и акведуки, – он был настолько уверенным в своем рисунке, что изображал их на глаз, без линейки, циркуля или обмеров, а когда их измеряли, после того как он их нарисует, все оказывалось совершенно правильным, словно он их измерил. Рисуя же на глаз Колизей, он изобразил у его подножия стоящую фигуру, по размерам которой он определял размеры всего сооружения, и, когда мастера после его смерти их проверили, они оказались совершенно правильными.

В больнице Санта Марна Нуова, на кладбище над воротами он написал фреской прекраснейшего св. Михаила в доспехах и с такими отблесками на латах, которые до него редко изображались; а в аббатстве Пассиньяно, обители монахов Валломброзы, он кое-что сделал совместно со своим братом Давидом и Бастьяно да Сан Джиминьяно, которых монахи до прибытия Доменико кормили плохо, так что они обратились к аббату с просьбой содержать их лучше, говоря, что неприлично, мол, обращаться с ними как с чернорабочими. Аббат обещал выполнить их просьбу, оправдываясь, что это происходило больше по невежеству прислужников, чем по злонамеренности. Приехал Доменико, и все-таки все продолжалось по-старому, и потому Давид, еще раз обратившись к аббату и извинившись, сказал, что делает это не из-за себя, а из-за заслуг и доблести своего брата. Но аббат, будучи невеждой, другого ответа не дал. И вот вечером, когда они сели за ужин, вошел прислужник с подносом, заставленным мисками с бурдой для нищих, то есть все было так, как и раньше. Тогда Давид, охваченный гневом, вылил суп на монаха и, схватив хлеб, лежавший на столе, швырнул им в него и угодил так, что его унесли в келью еле живого. Аббат, который был уже в постели, вскочил и прибежал на шум, так как подумал, что монастырь рушится, и, обнаружив, что с монахом неладно, стал препираться с Давидом. Разъяренный Давид ответил ему, чтобы он убирался вон и что талант Доменико стоит больше, чем все аббаты, какие только когда-либо были в этом монастыре, такие же свиньи, как и он. Только тогда опомнился аббат и с этого часа постарался обращаться с ними, как с достойными людьми, какими они и были.

Закончив работу, Доменико возвратился во Флоренцию и для синьора Карпи расписал доску, другую же отослал в Римини синьору Карло Малатесте, который поместил ее в своей капелле в церкви Сан Доменико. Доска эта с тремя прекраснейшими фигурами и с мелкими историями внизу была исполнена темперой, сзади же были изображены бронзовые фигуры, исполненные с отличнейшим рисунком и с величайшим искусством. Две другие доски он расписал в аббатстве Сан Джусто ордена камальдульцев, что за Вольтеррой; доски эти, поистине прекрасные, заказал ему великолепный Лоренцо деи Медичи, ибо это аббатство было тогда на попечении Джованни, кардинала деи Медичи, его сына, будущего папы Льва. Аббатство это несколько лет тому назад было возвращено названной конгрегации камальдульцев достопочтеннейшим мессером Джованни Баттистой Бава из Вольтерры, который равным образом был его попечителем.