Жмурки
Шрифт:
Когда я говорю «они», я не имею в виду оборотней-ящеров. Скорее всего, убедившись, что меня взяли, они просто растворились в сумеречном парке и вернулись к своему древнему вожаку.
Ловушка была простой и эффективной: Гоплит, рассказав о маленьких детях, надавил на моё сострадание, на чувство долга, на человечность, в конце концов.
Я ПРОСТО НЕ МОГ сказать: дети — это не моя проблема. Пускай спасаются сами…
И вот теперь они стояли и просто ждали, когда серебро выпьет все
Они — это люди в серых халатах.
И вот что я вам скажу: таких странных и страшных людей мне видеть ещё не доводилось.
Когда я перестал шевелиться, они подцепили сеть длинными крючьями и потащили внутрь здания…
Я почти ничего не видел.
Здоровый глаз постоянно слезился, и почувствовав кровь на щеке, я лишь пожалел, что слёзы — напрасная трата влаги.
Меня утащили в подвал — я в буквальном смысле пересчитал три пролёта ступенек собственным хребтом, и бросили в промозглой камере, среди запахов гнилой картошки и писка мышей.
Сеть с меня не сняли.
В темноте, ощущая нестерпимое жжение, я вновь представил себя в гробу, в том далёком времени, когда я только сделался нежитью, и мои друзья опасались, что восстать я могу не стригоем, а обычным упырём, вурдалаком, для которого кол в сердце — это единственное оставленное судьбой милосердие.
Сколько пафоса, поручик. Сколько патетики.
Тьфу на тебя три раза.
Как ни странно, мысль о том, что я снова в гробу, помогла успокоиться и даже придала сил.
Трое суток пролежал я тогда, ни жив, ни мёртв, в непрерывной агонии.
И — ничего. Даже с глузду не двинулся.
Ну, во всяком случае, не совсем.
Уж временами-то меня можно считать вполне адекватным.
Задышав ровнее, я попытался принять такое положение, чтобы сеть как можно меньше касалась обнаженной кожи, которой, если уж на то пошло, было не так много: лицо и руки.
Сквозь одежду серебро жгло не так уж и сильно.
Паника. Вот как это называется, поручик.
У тебя случилась элементарная паническая атака, мон шер ами.
Если б не она — ты бы освободился сразу, не сходя с места.
Я пошевелил ногами.
И правда: при известной ловкости и хладнокровии, я мог бы ослабить сеть настолько, чтобы выбраться.
На это потребуется время, но кто сказал, что у меня его нет?
Свет ослепил мой единственный здоровый глаз: кто-то приоткрыл дверь.
Убедившись, что я всё ещё связан, этот кто-то вошел и приблизился ко мне — я видел только ноги, в прекрасно начищенных итальянских туфлях, в дорогих брюках…
— Пытаетесь освободиться, господин Стрельников? — спросил тихий интеллигентный голос.
В той позе, что я лежал, посмотреть вверх не было никакой возможности, так что оставалось полагаться на слух. И другие органы чувств.
— А разве это не естественное желание любого пленника — освободиться? — спросил я, постаравшись придать голосу оттенок лёгкой грусти.
Стопроцентный человек, — я чувствовал его запах. Кроме сопутствующих любому человеку запахов — мыла, еды, пота… Было что-то ещё.
Тонкий, всепроникающий запашок гниющих фруктов.
Тщательно контролируемое безумие — судя по спокойному, чуть снисходительному голосу. Но уже НА ГРАНИ — судя по тому, что запах гнили становился всё сильнее…
Дурные мысли тоже воняют — это я понял давно, ещё будучи живым. На войне очень быстро учишься пользоваться ВСЕМИ органами чувств.
Или умираешь.
— Поверьте, господин Стрельников. У пленников есть куда более насущные желания, — сказал этот спокойный, но при этом совершенно невменяемый голос. — Например, желание не испытывать боли. Или хотя бы, чтобы она не была такой интенсивной. Желание умереть — чтобы прекратить мучения…
Я усмехнулся.
— В обоих случаях вы прокололись, — сказал я как можно небрежнее. — Боль — мой давний союзник. Мы с ней, можно сказать, заодно. Помогает, знаете ли, не забывать, на каком я свете. Ведь уже мёртв. И боль — просто повод почувствовать себя живым.
— Но ведь есть ещё НЕБЫТИЕ, — нетерпеливо перебил голос. — Полное исчезновение, забвение настолько глубокое, что и сама память о вашем существовании будет стёрта.
Было такое чувство, что обладатель голоса привык участвовать в диспутах. Научных, или нет — это ещё бабушка надвое сказала, но спорить он любил, это уж как пить дать.
Я пожал плечами.
Сеть мелодично зашелестела, причиняя такие муки, что я едва удержался, чтобы не заскрежетать зубами.
И вместо этого улыбнулся.
— Отправив меня в небытие, вы ОКАЖЕТЕ МНЕ УСЛУГУ, милейший, — сказал я. — Став нежитью, в глубине души я человек мирный. Но видите ли, в чём дело: пребывая в столь незавидном положении, оставаться пацифистом довольно затруднительно. Иными словами, мною овладевают всё более первобытные инстинкты. И когда они вырвутся на свободу…
Я не договорил. Всегда нужно оставлять пищу для воображения.
И он отступил. Подошвы ботинок негромко шаркнули по пыльному полу, дверь скрипнула на ржавых петлях.
Вонь гнилых фруктов стала сильнее.
— Не пытайтесь освободиться, — сказал голос. — Это сплав. Палладий, золото, медь. Эти путы невозможно разорвать. А ещё в них столько серебра, что я вижу, как от вашей кожи поднимается дым. И кстати: запах хорошо прожаренного стейка — это тоже вы, господин Стрельников.