Жнецы

Иногда Луису снится Горящий Человек. Является он в самой глубине ночи, когда даже город словно впадает в дрему и звуки его угасают, снижаясь с симфонического крещендо до приглушенного ноктюрна. В такие моменты Луис даже не уверен, а спит ли он на самом деле, потому, как ему кажется, что он, наоборот, просыпается – под медленное, едва слышное дыхание друга, спящего рядом на кровати. И с появлением Горящего Человека Луису чуется запах, знакомый и вместе с тем чуждый: смрад обугленного мяса, брошенного изгнивать; человеческого

Когда-то у Горящего Человека было имя, но Луис более не может его произносить. Имени этого недостаточно, чтобы охватить Горящего Человека всего целиком: оно слишком тесное и утлое, чтобы во всей полноте передать то, кем он стал для Луиса. «Эррол», «мистер Рич» или даже «мистер Эррол», как Луис некогда обращался к нему, когда тот был жив, – все это уже не годится. Потому что теперь он уже не имя, а нечто гораздо, несоизмеримо большее.

И тем не менее когда-то он был мистером Эрролом – сплошь из дышащих силой мышц, с кожей цвета влажной, плодородной, свежевывороченной плугом земли. По большей части кроткий и терпеливый. Но что-то так и кипело под его внешне безмятежным обличием. Если глянуть на него исподволь, невзначай, то можно было углядеть это в его глазах прежде, чем оно ускользало, словно некий редкий зверь, усвоивший важность находиться вне досягаемости ружей охотников – белых людей в белых одеждах.

Ибо охотники всегда были белыми.

В Эрроле Риче неугасимо горел огонь: ярость на мир и на то, как он устроен. Этот свой пламень Эррол старался обуздывать, поскольку понимал: если ничего не делать, то возникнет опасность, что огонь поглотит на своем пути все, включая самого Эррола. Может статься, подобный гнев в то время жил во многих из его братьев и сестер. Эррол был темнокожим, ввергнутым в ритмы и ритуалы мира белого человека в захолустном городишке, где Эрролу и его собратьям не разрешалось с наступлением сумерек гулять по улицам. Этот расклад менялся – где-то, но не в его стране и не в его городишке. Туда, где жил Рич, перемены проникали медленно. Может статься, они не проникли бы туда и вовсе или застряли бы на подходе, но это была забота уже других, а не Эррола Рича. К той поре, как некоторые стали поговаривать о своих правах открыто, без утайки и боязни расправы, Эррола Рича уже не существовало – в той форме, в какой его когда-то знали или бы опознали знакомые. Его жизнь развеялась в пепел годами раньше, и в миг своей смерти он преобразился. С этой земли Эррол Рич изошел, а на его месте возник Горящий Человек, как будто сам огонь изыскал наконец способ расцвести нестерпимо ярким оранжево-желтым бутоном и рвануться наружу, пожрав плоть Рича и поглотив его былую сущность. То, что было некогда его скрытой внутренней частью, стало теперь всем, чем Рич был. Кто-то подносил к нему факел, щедро поливал бензином, ослепившим его, уже свисающего с дерева, но Эррол Рич, в сущности, горел уже тогда, когда просил своих мучителей избавить его от последних, самых жутких мук. Он горел всегда и по крайней мере через это победил тех, кто отнял его жизнь.

И с момента своей смерти Горящий Человек стал наведываться в сны Луиса.

Луис помнит, как это произошло: спор с белыми. Вообще так оно часто и складывалось. Белые устанавливали правила, но правила имели свойство меняться. Порядки были нестойки, текучи и чаще диктовались обстоятельствами и необходимостью, чем словами на бумаге. Позднее Луис недоуменно размышлял… Вот ведь парадокс. Белые мужчины и женщины, заправляющие в городке, неизменно отрицали, что они расисты. «Мы не сказать чтобы ненавидим цветных, – говорили они. – Просто удобнее, если они держатся со своими». Или: «Мы ведь не возражаем, чтобы цветные находились в городе на протяжении дня, но считаем, что ночью им здесь не место. Это все для их же безопасности, точно так же, как для нашей». Странно. Во все времена не так-то просто найти того, кто бы признал себя расистом. Даже сами расисты в большинстве своем как бы стеснялись своей нетерпимости.

Но были и такие, кто носил ее гордо и напоказ, словно флаг; такой контингент в городке тоже имелся. Говорят, заваруха началась с того, что кучка местных запустила в треснутое лобовое стекло грузовичка Эррола увесистый пивной кувшин с мочой, а Эррол этого терпеть не стал и ответил в таком же духе. Его норов – ярость, которую он удерживал внутри себя, – огнем полыхнула наружу, и Рич в отместку швырнул в окно бара Маленького Тома обломок деревянного бруса. Этого оказалось достаточно, чтобы сдрейфившие в тот момент типы ополчились – и на Эррола, и на страх, который он им внушал.

Несмотря на темный цвет кожи, речь у Эррола была поставлена лучше, чем у всей этой белой шатии-братии. У него имелся свой грузовик. Эррол умел чинить вещи, без которых никуда: радиоприемники, телевизоры, кондиционеры – все, через что идет ток, – и делал это качественнее и дешевле других. Даже те, кто не позволял, чтобы Эррол ходил по улицам ночами, с радостью пускали его к себе в дом днем, лишь бы он починил им бытовую технику, пускай потом некоторые из облагодетельствованных чувствовали некое подобие стыдливости – разумеется, не считая себя при этом расистами. Просто им не нравилось пускать на порог чужих, в особенности если те еще и цветные. Если Эрролу в этих домах предлагали для утоления жажды воду, то подавали ее непременно в какой-нибудь жестянке, которую держали на такой случай отдельно, где-нибудь рядом с бытовой химией (из-за чего вода всегда имела некий химический привкус), а сами из той жестянки, понятное дело, не пили. Поговаривали, что Рич скоро, глядишь, начнет нанимать себе таких же, как он, обучать и передавать им свой опыт. Надо сказать, что и как мужчина Рич был видный, симпатичный («Наш черномазенький бычок», – сказал про него однажды Маленький Том, при этом задумчиво баюкая приклад охотничьей винтовки, висевшей в ту пору над барной стойкой, и было понятно, что Маленький Том сотоварищи имеют под этим в виду).

В целом нападать на Эррола у них повода не возникало, но он сам его дал, так что не прошло и недели, как его подвесили к дереву, окатили бензином и поднесли к нему факел.

Вот так Эррол Рич и стал Горящим Человеком.

За полтораста километров к северу, в городе, у Эррола были жена и ребенок. Раз в месяц Эррол ездил их проведать, а заодно убедиться, что они ни в чем не нуждаются. Жена Рича работала в большом отеле. Раньше он и сам числился там разнорабочим, но что-то произошло («Опять его чертов норов», – поговаривали шепотком), и Эрролу пришлось, оставив жену и ребенка, искать себе работу в другом месте. По вечерам в выходные, когда Рич не ездил к семье, его можно было застать на болотах – в сараюхе с односкатной крышей, где он тихо посиживал за стаканчиком. Сараюха служила чем-то вроде бара и места общения для цветных, которую местная управа терпела на условии, что там не будет бузы и разврата (во всяком случае, чтобы ни то ни другое не бросалось в глаза). Туда со своими друзьями время от времени захаживала мама Луиса, даром что бабушка Люси этого не одобряла.

В заведении играла музыка, и Эррол Рич с мамой Луиса частенько танцевали. В ритме их танцев всегда сквозили некая печаль и сожаление, как будто это единственное, что выпало на их долю – и сейчас, и на всю оставшуюся жизнь. В то время как другие пили дрянной виски («Гадючье хлёбово» – так его презрительно называла бабушка Люси), мама Луиса обычно ограничивалась содовой, а Эрролл придерживался пива. Один-два стаканчика, не больше. «Много я не пью, а мало тем более», – отшучивался он на приставания накатить вместе; дескать, не хочется наутро дышать перегаром на других, особенно на товарищей по работе. Хотя любителей пображничать Эррол в их удовольствиях не одергивал: «Что я им, шериф, что ли».

Теплыми летними вечерами, когда воздух плыл звоном кузнечиков и заунывным гудением москитов, слетающихся на пахучую смесь сахара и пота попировать на телах людей, а от разгула музыки с потолка сыпалась пыль на толпу, как в ступор ушедшую в шум, запах и движение, Эррол Рич и мама Луиса совершали свой медленный танец, совершенно отмежеванный от неистовства окружающих ритмов, а живущий лишь биением их собственных сердец и слиянием тел, приблизившихся настолько, что временами казалось, будто их сердца пришли в унисон и они стали чем-то единым. Пальцы их сплетались, а ладони в полумраке вкрадчиво елозили по влажным от испарины спинам друг друга.

Иногда им этого бывало достаточно, а иногда и нет.

Когда бы ни сходились пути мистера Эррола и Луиса, мужчина всегда давал ему, тогда еще мальчишке, четвертак. Не забывал приветливо заметить, как Луис вырос, как хорошо выглядит, как им, должно быть, гордится мама.

А Луис неизвестно почему думал, что мистер Эррол им тоже, должно быть, гордится.

В ночь, когда Эррола Рича не стало, бабушка Люси, самая старшая и почитаемая женщина в доме, где рос Луис, заставила маму выпить бренди и вколола ей дозу морфина, чтобы та хоть как-то забылась. До этого мама безутешно проплакала всю неделю, с того самого дня, как услышала о том, что произошло между Эрролом и Маленьким Томом. Позднее Луису рассказывали, что в тот день под вечер она отправилась к Эрролу домой, а с ней увязалась ее сестра. Мама умоляла, чтобы он уехал, но Эррол ответил, что никуда не поедет: хватит, набегался. Он сказал, что все уладится. Сказал, что ходил к Маленькому Тому и извинился за содеянное. В компенсацию нанесенного ущерба отдал ему все, что сумел наскрести, – сорок с чем-то долларов, которые Маленький Том брюзгливо принял и вроде как простил Ричу некрасивую выходку. Выкладывать деньги, понятное дело, Эрролу было против души, но очень уж хотелось остаться там, где он исконно жил, и работать с людьми, которых знал и уважал. И любил. Такие слова Рич сказал матери Луиса, а Луис узнал их от своей тети, которая передала их ему лишь много лет спустя. По ее словам, при разговоре Эррол с мамой держались за руки, а тетя тогда вышла подышать воздухом, чтобы дать им побыть наедине.