Шрифт:
Далия ТРУСКИНОВСКАЯ
ЖОНГЛЕР И МАДОННА
Когда гостиница "Паладиум", расширяясь, получила в свое распоряжение два верхних этажа соседнего дома, обнаружился небольшой сюрприз.
Фасад этого дома украшали три башенки в псевдоготическом стиле. Две крайние, с бочку величиной, облюбовали голуби. Администрация полагала, что и средняя башенка с двумя узкими стрельчатыми окнами ни на что больше не пригодна. Но при ремонте новых владений оказалось, что там вполне можно устроить однокомнатный номер.
Он-то и достался Ивану.
Сперва
– У нас скоро освободится кое-что на втором этаже, - многозначительно сказали Ивану.
По опыту долгих странствий Иван знал, что от него ждут реплики вроде: "Ну, я в долгу не останусь..." Но мысль о процедуре обмена мятой банкноты на ключ внушала ему некоторое омерзение. Поэтому он не расцвел белозубой улыбкой, а довольно пасмурно сказал "спасибо" и ушел.
– Да-а...
– очень критически оценила Ивана администрация.
– И рожа брюзгливая...
Очень скоро выяснилось, что Иван - "заслуженный" и "лауреат международных". Ему вполне бескорыстно предложили ключи от "люкса" на втором этаже. Но он ни с того ни с сего переезжать отказался.
Номер Ивану в конце концов понравился вот чем. Когда он подходил к окну, казалось, будто башенка сорвалась с дома и летит над городом. Он даже чувствовал угол ее наклона в этом полете. Внизу плыли острые черепичные крыши, узкие дворы, флюгера на таких же башенках и небольшие мощеные площади.
Очевидно, отсюда родом была та музыка, которую Иван в последнее время очень уважал.
В его несложном хозяйстве, кроме одежды и необходимых вещей, имелись: чугунный подсвечник, книга в бархатном переплете, электрический самовар и кассетный магнитофон. Они очень быстро прижились в башенке, подсвечник встал у изголовья, а книга в потертом малиновом бархате, толщиной с хозяйское предплечье и весом в добрых три кило, с тусклыми медными застежками, легла на прикроватной тумбочке.
Книгу Иван смастерил лет шесть назад из переплета от фамильного альбома, вставив в него листов двести плотной желтоватой бумаги. Такая почтенная книга вполне соответствовала его педантичности в том, что касалось работы. Служила она для репетиционных планов и зарисовок новых трюков. Каждый вечер перед тем, как попарить руки в содовой ванночке и лечь спать, Иван сверялся с планами, отмечал сделанное, вносил коррективы и рисовал схемы с шариками и стрелочками.
Самовар хорошо бы встал на подоконнике, но, будучи сломан еще в Новосибирске, лежал в контейнере. Кассетник же постоянного места не имел. Иван называл его Мэгги и всюду таскал с собой.
Как-то бойкая девица упрекнула Ивана в полной музыкальной безграмотности. Иван приобрел кассетник и созвонился с двоюродным братом, владельцем приличной фонотеки. Тот стал переписывать для него с пластинок классику, причем Иван и тут блеснул методичностью. Он начал с мотетов и мадригалов шестнадцатого века. И они ему понравились настолько, что дальше он так и не продвинулся. А бойкую девицу забыл окончательно и бесповоротно - она осталась в одном из тех тридцати городов, которые он посетил за последние годы.
Мэгги сопровождал Ивана в течение дня и все время тихо мурлыкал Иван совершенно не выносил шума, считая, что свою дневную порцию децибелов он получает каждый вечер на представлении.
Еще в комнате были мячи.
Те, с которыми Иван репетировал и работал в манеже, на ночь складывались в чемодан и запирались в гримуборной. Он никогда не брал в гостиницу свой рабочий реквизит. А эти хранились еще со времен училища и странствовали вместе с хозяином в старой спортивной сумке. Хотя хозяин мог месяцами к ним не прикасаться.
Когда-то у мячей были имена. Доставая их из сумки, Иван мог бы вспомнить, кого, как и почему именно так звали. Только доставать их было незачем. Он давно работал с более крупными, привык к ним, а эти проживали в номере скорее на правах талисмана.
Остальным вещам Иван не придавал особого значения, без волнения их приобретал и без проблем расставался.
Как раз назрела необходимость поменять будильник, но Иван все откладывал покупку - оказалось, что в башенке его прекрасно будит солнце.
И в тот день оно тоже исправно его разбудило.
Несколько секунд он пролежал, улыбаясь. Потом первым же движением включил Мэгги.
– Аве, Мария... Аве, Мария...
– принялся повторять на все лады высокий и скорбный женский голос. Эта молитва настолько не соответствовала утру и солнцу, что Иван немного перемотал пленку и успокоился на грациозном ричеркаре. Затем он встал, потянулся и подошел к открытому окну.
Там, за немытым окном, вовсю разгулялся горячий свет. Иван раздернул шторы. Две широкие золотые волны залили комнату. Башенка поплыла в невообразимо голубое небо.
Выбежав на улицу, Иван прямо с гостиничного порога ухнул в огромную лужу - еще вчера ее здесь не было. Лужа нестерпимо сверкала. Тротуар у гостиницы был огорожен - таяли гигантские сосульки.
Иван не заметил, как добежал до цирка.
Страшно хотелось работать.
Он уже направился было в гримерку, но вспомнил, что нужно довести до конца одно важное дело.
Лицо его мгновенно приняло обычное недовольное выражение. Мало того, что всякие бытовые заморочки раздражали Ивана, так он еще терпеть не мог выступать в роли просителя.
Выключив Мэгги, Иван кивнул вахтерше и направился к кабинету главрежа.
Главреж был в кабинете один. Он с кем-то весело и громко говорил по телефону, правой рукой держа трубку, а записывая почему-то вкривь и вкось левой.
Поздоровавшись, но не получив приглашения сесть, Иван демонстративно остался стоять, даже не делая вида, что разглядывает от скуки фотографии на стенах.
– Помню, все помню!
– вдруг радостно сообщил ему главреж, прикрыв трубку ладонью.
– Завтра же уладим!