Жозефина. Книга первая. Виконтесса, гражданка, генеральша
Шрифт:
Между тем 26 октября Роза возвращается в Париж в надежде на восстановление мира. Со своей стороны, она, несомненно, предпочитает разрыв, но тем не менее пытается избежать непоправимого. Узнав, что его жена находится на улице Нев-Сен-Шарль, Богарне устраивается в меблированном особняке на улице де Грамон, а затем прибегает к гостеприимству герцога Ларошфуко. Родственники и друзья вмешиваются в дело, чтобы не допустить окончательного разрыва, но все напрасно, и 27 ноября 1783 будущая Жозефина, препоручив Евгения Эфеми и поместив Гортензию в пансион в Нуази, удаляется в сопровождении г-жи де Реноден к бернардинкам в аббатство Пантемон на улице Гренель. В этом благочестивом убежище находят приют женщины, разошедшиеся с мужьями, брошенные ими или просто ищущие, где бы на время преклонить голову. Жить в этом «семейном пансионе» приятно:
В понедельник 8 декабря 1783, в одиннадцать утра, Луи Жорон, королевский советник и комиссар Шатле [33] явился со своим письмоводителем Жаном д'Эдуаром на улицу Гренель, и его тотчас же провели на третий этаж в приемную N 3, где его приняла «дама Мари Роза Таше де Ла Пажри, двадцатилетняя креолка с Мартиники». Это она побеспокоила гг. судейских, вызвав их для вручения им жалобы «на сеньера Богарне, своего мужа».
Во все времена расторгнуть брак было нелегко, Узы, скрепленные церковью, единственной блюстительницей актов гражданского состояния, были нерасторжимы. Развода не существовало, но в парламенте [34] можно было по суду добиться права на раздельное жительство. Однако несовместимости характеров и даже пощечин было еще недостаточно, чтобы обрести желанную свободу. Известна история маленькой графини де Форкалькье, которая, получив от мужа оплеуху, надеялась добиться права на раздельное жительство. Ничего не добившись, она ворвалась к супругу в кабинет и объявила, подкрепив слова соответствующим жестом:
33
Шатле — название двух крепостей в дореволюционном Париже: Большого Шатле — резиденции уголовной полиции Парижа, и Малого Шатле — тюрьмы. В данном случае имеется в виду Большой Шатле.
34
Парламент — в отличие от парламента в современном смысле слова, парламент в дореволюционной Франции представлял собой высшее судебное учреждение каждой провинции, а парижский парламент — всей страны.
— Вот ваша пощечина, сударь. Мне нечего с ней делать.
Роза не могла приобщить к своему делу даже малейшего случая заушения. Оскорбительное письмо с Мартиники от 8 июля того же года — вот и все, чем она подкрепила свою жалобу.
Но у будущей Жозефины был очень красивый тембр голоса. Мы знаем это от отца Жана д'Эдуара, который в свой черед тоже навестил отшельницу. Этим мелодичным голосом она рассказала обоим законникам о своих несчастьях. В первый раз мы располагаем письменным свидетельством, относящимся к тем временам, когда ничто не давало оснований предполагать, что маленькая креолка станет важным действующим лицом Истории. Посетители нашли, что Роза «весьма интересна, тон ее благороден, манеры безупречны» и вся она «исполнена изящества». «Бог свидетель, — добавляет Феликс д'Эдуар, — видя и слыша ее, отказываешься понять, как мог муж так плохо обращаться с ней и так провиниться перед нею».
Г-жа де Богарне, действительно, описала Луи Жорону и его письмоводителю всю свою семейную жизнь. Вспомнив, насколько Александр был «внимателен» и «доволен» после свадьбы, Роза поведала о его частых отлучках и «весьма рассеянной жизни». Упрекала ли она его в «равнодушии» к ней? Разумеется, да. К несчастью, «сердце мужа» осталось для нее закрыто.
— Он был сильнее, чем я; он не выказал мне никаких чувств.
Конечно, рождение сына сделало узы, соединявшие супругов, более тесными. «Виконт, — отмечает королевский советник, — постоянно пребывал в обществе жалобщицы, пока она не оправилась от родов, когда привычка к свободе и непререкаемости в решениях побудили его отправиться путешествовать».
— По возвращении он, казалось, был в восторге от того, что вернулся ко мне, но счастье мое длилось недолго.
Виконт опять покинул «вышеназванную даму де Богарне». Однако письма его дышали исключительно чувством нежности и преданности. Недаром г-н де Богарне так обрадовался, узнав, что жена ждет второго ребенка.
— Увы, — вздохнула Роза, глядя на служителей закона, — как я могла ожидать, что весть о вторых моих родах послужит моему мужу предлогом для несправедливых упреков, которыми он меня осыпал?
И «г-жа виконтесса» предъявила комиссару два письма Александра из Фор-Руайаля и Шательро, где «содержатся самые беспощадные обвинения и где он, не довольствуясь тем, что приписывает жене прелюбодеяние, укоряет ее в низости, добавляя, что слишком презирает ее, чтобы продолжать совместную жизнь…» Затем Роза со слезами в голосе продолжает рассказ о своих несчастьях:
— Он грозил мне выказать себя «тираном», если я откажусь запереться в монастырь. Будь эти гнусности лишь следствием первого приступа ревности, я, пожалуй, извинила бы их молодостью мужа, но они настолько нарочиты и обдуманны с явной целью стряхнуть с себя тягостное для него ярмо, что я не могу терпеливо сносить его бесконечные оскорбления. Это означало бы изменить своему долгу перед самой собой и детьми.
Она добавляет, что виконт не пожелал обратиться ни к ее мартиникской родне, ни к г-ну маркизу де Богарне, «ни к одной из уважаемых особ, которые могли бы засвидетельствовать ее порядочность».
1 1 декабря г-жа де Богарне подает прошение о «прекращении телесной близости и раздельном проживании». Два месяца спустя прево Парижа разрешает наконец Розе остаться в аббатстве Пантемон и обязывает Александра, которого признает виновным в разрыве, оплачивать расходы по содержанию и пропитанию его детей. Это решение задержалось не только из-за обычной медлительности правосудия, в XVIII веке еще более поразительной, чем в наши дни, но также из-за чисто материальных интересов. Всплывает некая темная история, побуждающая стороны пролить потоки чернил. Речь идет о медальоне, подаренном маркизом своей невестке и проданном ею, чтобы оплатить ее расходы в связи с рождением маленькой Гортензии. Г-н де Ла Пажри согласился быть крестным новорожденной, но он находился на Мартинике и «физически не мог», — уточняет Роза, — взять на себя расходы по крещению. Из документов по этой тяжбе мы узнаем, что г-жа де Богарне получала на все свои потребности содержание в 3000 ливров, то есть 18 000 наших франков, а это ничтожно мало, из чего понятно, что она была просто вынуждена продать драгоценность, чтобы покрыть непредвиденный расход.
Вскоре судебная процедура уже не удовлетворяет Александра. В пятницу 4 февраля 17 85 он устраивает «открытое и насильственное» похищение маленького Евгения. Роза в слезах умоляет парижского прево о помощи и жалуется на «жестокие приемы» мужа, который обрек ее на «болезненные переживания и самые ужасные волнения». Она требует, чтобы г-на де Богарне заставили как можно скорее вернуть ей, матери, «этот самый дорогой залог» под страхом «наложения ареста на имущество и доходы».
К счастью, дело до этого не доходит.
4 марта 1785, день в день через месяц после похищения, Александр — несомненно, благодаря г-же де Реноден — складывает оружие. Роза получает полное удовлетворение. Виконт униженно признает, «что был не прав, написав 8 июля и 20 октября вышеупомянутой даме письма, на которые она жалуется, которые были продиктованы неистовством и несдержанностью молодости и о которых он сожалеет, тем более что по его возвращении во Францию как общество, так и его отец свидетельствовали в пользу его жены». Короче, Александр честно отказывается от всех своих обвинений. Он больше не попрекает жену бурной молодостью и признает Гортензию своей дочерью. Кроме того, он навещает ее в Нуази и привозит ей «игрушки с ярмарки». Наконец г-н де Богарне объявляет: он готов предоставить «г-же своей супруге» то, что она могла бы получить от него в судебном порядке.
Таким образом, не достигнув еще двадцати двух лет, Роза оказалась свободной. Она получала на себя и дочь 6 000 ливров (30 000 наших франков) в год, а Евгений должен был по достижении пяти лет возвратиться к отцу. Молодая женщина была теперь вправе жить где заблагорассудится. Но ей было так хорошо в Пантемоне, общество в нем собралось такое приятное, что она задержалась в аббатстве до осени. Там, в приемных-гостиных, в садах, в изящно обставленных комнатах «маленькая американка», как кое-кто еще называл ее, стала утонченной парижанкой, парижанкой XVIII века, усвоив неподражаемое и с тех пор непревзойденное изящество уходящей в прошлое эпохи.