Жульё

Черняк Виктор

Васька опустился на колени, не понимая, что его раздражает: не вид же покойника - отошедшие в мир иной и должны быть голыми; не бугрящееся брюхо, не желтизна оплывших жиром боков, ни толстые складки над промежностью, не рыжемедный лобок; и даже не багровый шрам со следами редких швов. Раздражал Помрежа храп мужика на диване, храп взвивался до верхней ноты, ухал в пучину хрипов и снова взмывал карябающим барабанную перепонку воем. Помреж приложил ухо к сердцу умершего. Дьявольщина! Храпит гад на диване, ни черта не разберешь, будто отбойным молотком долбит затылок.

Помреж тронул умершего - еще теплый, не успел остыть;

хорошо топят, отчего-то пришло в голову. Васька содрогнулся от обыденности и хозяйственной направленности раздумий даже в скорбный час. Глаза закрыты, повезло, не то пришлось бы прикрывать собственноручно. Помреж набросил одеяло на растекшееся квашней брюхо, подтянул отороченный край до самого подбородка, но лица не накрыл, будто мертвому грозила духота под шерстяным покровом. Помреж ползал на коленях - удобно, ковер мягкий и, если пригнуть голову, волны храпа, будто прокатывались выше и не бередили слух.

Ползание по ковру неожиданно успокоило, отогнало дурное: ну, умер человек... не убили же, никаких следов насилия, смерть неизбежна, а что настигла здесь, в месте не подобающем? Так смерть выбирает место и время визита по своему усмотрению; Васька повинится: пожалел подвыпившего мужика, пустил переночевать, виноват - нарушил, бедолага взял да и преставился; почему сразу не вызвал, а только к утру? Надо же выпроводить блудодеев, замести, уничтожить следы гульбища, хоть и аккуратного, но не бесплатного. Сразу не вызвал потому, что задрых непотребно - нарушение. Но сморило, и вот утром обнаружил... человеческая в общем беда. Фердуева, как старшая, объявит ему выговор, и в ближайшее застолье вместе весело посмеются над происшедшим.

Лилька ход мыслей Помрежа не ведала, девицу корежило страхом не на шутку, мозг, перегретый выпивкой, шептал о расплате, рисовал картины зубодробительные. Конец Лильке Нос! И от жалости к себе, от нелепости случившегося, голая, завернутая в простыню страдалица ревела и размазывала слезы, с надеждой исподтишка поглядывая на Ваську, будто он облечен властью вдохнуть жизнь в обмякшее тело; а еще Лилька содрогнулась, думая, что гладила мертвеца - неизвестно же, когда именно случилось худшее - и сворачивалась калачиком под толстым боком, и ногой натягивала одеяло на выбившуюся наружу ступню мужчины, которого уже нет в живых.

Помреж йогом оседлал ковер, упер подбородок в колени и сверлил тело под одеялом пламенеющим взором, похоже, надеясь так возродить биение остановившегося сердца. Выдать звонок Фердуевой? Потревожить? Не стоит, сам справится с бедой, заработает очко в глазах хозяйки, как человек, не теряющий присутствия духа в переделках гибельных для слабонервных.

Слезы Лильки выплакала, успокоилась, в отуплении прислонилась к обтянутому кожей креслу, и только храп жил в холле и оповещал о здоровом или нездоровом - сне. Васька снова дотронулся до тела и удивился: все еще теплое, не расстается с обогревом или... тут Ваське стало не по себе, снова приложил ухо к сердцу: тишина или... не разберешь мешает храп треклятый. Васька углядел сумку то ли девицы храпуна, то ли другой, почивающей под копиркой, кивнул Лильке, та с собачьей преданностью подтащила кожаную торбу; Васька выгреб начинку, отыскал пудреницу, разломил пополам и зеркальную часть поднес ко рту умершего.

Запотело враз.

Васька вскочил, сгреб Лильку, в сердцах отвесил ломовую оплеуху. Лилька дико

взвизгнула. Мужик-храпун на диване ожил, свесил ноги, озираясь, не ведая по первому проблеску сознания, где обретается, кинулся к Помрежу - обидчику души компании Лильки Нос.

Васька коротким тычком стального кулака пробил храпуна, брезгливо наблюдая, как горе-защитник рушится на пол.

– Убрать все, сволочи, к шести утра! И чтоб к семи ноль-ноль духу вашего не было. Мертвецу, когда проспится, на вашем месте я бы морду набил.

Васька покинул холл, сбежал на свой этаж, долго не приходил в себя, душило негодование. Так испоганить ночь, расскажи - не поверят.

Не успел лечь, как по лестнице спустился мертвец. Виновато ввинтился в приемную, прилип к краю стула, начал извиняться. Васька вознамерился перебить: мол, чего виниться, каждый может умереть, дело житейское, но рожа мертвеца отталкивала, припоминался жирный живот и все, что ниже; от омерзения Помреж повернулся спиной к кающемуся грешнику и процедил сквозь зубы:

– Пшел вон!
– и от грубости, могущей подвинуть мертвеца на непредвиденные действия, на всякий случай сжал кулаки, и совсем изумился, когда мужик потопал к стеклянной двери, смущенно бормоча:

– Ну, товарищ, товарищ, я же не нарочно! Товарищ...

– Еще б нарочно научились дуба давать, - прикрикнул Васька, - чтоб тогда твориться стало!

Уткнул голову в подушку, и вдруг сон утешил настрадавшегося сторожа быстрым приходом, отрезал Ваську от мира, отогрел, осыпал сновидениями, наделил мерным дыханием с посапыванием и так голубил до утра.

Мишка Шурф тщетно умасливал Акулетту. Ночь выморозила пустынные улицы, редкие машины проносились, как диковинные существа, не притормаживая, похоже никем не управляемые. Зеленый глаз однажды мелькнул вне пределов досягаемости, другие не появлялись. Акулетта была самой неприступностью, будто Мишка совершенно незнакомый человек, поджимала губы, выказывала каждым жестом презрение к словесам кругами обходящего ее приставалы.

Шурф предпринял последнюю попытку и поймал себя на давно не случавшемся: не на шутку распалился, завела подруга... Препятствия бодрят! Похлопал по бедрам, пытаясь согреться, наскреб напора еще на один заход, изумился, что, изменяя договоренности с собой же, предпринимает уже третий - нет, четвертый окончательный штурм.

Акулетта первой углядела приближавшуюся машину, шагнула с тротуара, даже не протягивая руки, рассчитала, что сам вид ее не может оставить равнодушным.

Мишка с тоской наблюдал, как машина замедляла бег, как ткнулась в невидимую стену прямо у ног Акулетты. С ума сошла! В машине мужиков полк, едва не выкрикнул мясник, но дверца уже захлопнулась, и путешественники с непроницаемыми лицами умчали Акулетту.

Шурф перебежал дорогу, нырнул в купающийся в кромешной мгле сквер. Ночь преображала все: и деревья, и голые клумбы, и фонари, и газетные витрины, и расклеенные на тумбах нестерпимо яркие при дневном свете, а сейчас тусклые афиши. Мишка подумал, что надо крепко стоять на ногах, чтобы без тени раздумий нырнуть посреди ночи в машину с четырьмя ездоками. Вдалеке на противоположном конце аллеи мелькнула тень, прохожий медленно приближался к Шурфу. Кто бы это мог быть? Куда и зачем продвигается? Мишка невольно поднял воротник, поежился, сжал связку ключей, здорово утяжеляющую кулак.