Жульё
Шрифт:
– Привет, Вась! Не ожидала тут...
Помреж, не отрывая зада от стула, царапая гнутыми ножками по полу, прополз через проход в полтора-два метра, глянул на Шурфа и, не имея сил к обычной баталии, предложил:
– Давай сегодня понейтралим, вроде соглашения о прекращении огня.
Шурф испытал облегчение, хоть пожрать удастся без напряга, но одобрение продал не сразу, потянул время, прежде чем кивнул:
– Заметано.
Фердуева расценила молниеносность успешных переговоров, как знак уважения к себе. Значит, еще числятся силенки за ней, значит, не так скверны, непоправимы дела, стало веселее. Велела заказать французского коньяка, по-матерински развеяла опасения прикованных к рулю Мишки
– Сто раз выветрится до вечера.
Володька Ремиз впервые за последний час подал голос.
– Тут везде до самого Садового моя зона, все схвачено. Нет проблем.
Шурф потрепал коллегу по загривку.
– Мясо, господа, в стране победившего социализма творит чудеса. Вот наблюдаю третьего дня по своему шарпуньке передачу про таинственное. Кто что насквозь видит, как домовые перестукиваются с жильцами и прочее. Разве, размышляю, это чудеса? Вот с куском доброго мясца можно сквозь каменную стену пройти, вот что поражает. Или взять уважение толковых людей, хирургов там всяких, дельных физиков, тех же композиторов, художников, творцов одним словом. Вообще, творец от торгаша рыло воротит, но жена-то ему плешь грызет ежевечерне: вокруг творцов околачивается народу пруд-пруди, а мяском никто не побалует. Хочу мяса человеческого! Шурф хохотнул.
– Не извольте беспокоиться, не человечьего, а то получилось нескладно, каламбур...
– Мишка разлил коньяк, приподнял рюмку.
– Дак и забыл, господа, о чем это бишь я растекался словом по древу. Эклер! Склероз! Старость подбирается по-пластунски, а потом, сразу хвать! И вскочит на закорки.
Фердуевой надоело.
– Миш, ты про чудо бухтел.
Шурф сразу ухватил нить предшествующего разговора.
– Выпьем, господа, за чудо. Без чуда, доложу я вам, никакого понта нет небо коптить, а с чудом - с превеликим плезиром, - опрокинул рюмку, крякнул, вонзил крепкие, напоминающие зерна кукурузы к низу початка зубы в истекающий соком кус баранины.
Фердуева отставила рюмку: бухать зачастила в последние дни, надо тормознуть, самочувствие не то, да и настроение муторное.
Вторжение! Не отпускала тревога. Вторжение! Им что, жрут, пьют, хозяйка озаботится, у нее в запасе всегда есть отходные варианты, связи, люди... все образуется, и раньше случались лихие времена да придирки дурных людей, где они все, недоброжелатели? Кто коротает несладкие годы на химии, кто смирился, урвав на воле не жирную, но верную пайку, кого Бог призвал не в силах терпеть более издевательств отдельных индивидов над собственными организмами, прокуренными и пропитыми до дыр в шкуре.
Фердуева вяло ковыряла мясо, рассматривала девицу: молодая, веселится, не смекает, что изнанку-то жизни еще не видела, не нюхнула.
Шурф убоялся, что Ремиз или Помреж ненароком перехватят мисс Кривой Рог, принялся опаивать южную даму, изредка прижимая, поцеловывая по-братски, то в волосы над ухом, то в розовую мочку. Смущается, краснеет, отменный признак, не лярва, еще мужики не отковали стальную несгибаемость, не приучили царствовать в любых застольях при таких-то ногах.
Фердуева склонилась к Шурфу, глаза бритвенно сощурились.
– В субботу в баню поедешь?
Мишка приобнял мисс Кривой Рог, давая понять, что вот властелительница его дум все решит.
– Я сегодня вечером улетаю, - девушка смутилась, будто обильный обед напрочь исключал возможность внезапного отлета. Шурф показно погрустнел: и слава Богу, что улетаешь, крошка, не то возись с тобой, показывай столицу, обхаживай, лепечи умильное, утомительно, вот те крест.
– В баню поедешь?
– Фердуева различила на шее Помрежа предательские подтеки красноты от неуемных целований, злость на всех мужиков шибанула разом, захватила до задышки, прилила теплом, жарко проступив капельками пота у корней волос.
Шурф
– Поеду.
– С кем?
– Фердуева в упор расстреливала провинциалку: думаешь, прелесть моя, ему париться не с кем? Такие мужики в простое не застревают, в осадок не выпадают. Мясо! Слыхала? Мясо есть чудо, чудо есть мясо, а связующее звено меж чудом и мясом Мишка Шурф и дружок Володька Ремиз. Что ж по-твоему, такими редкостными представителями мужской породы некому заинтересоваться?
– С Акулеттой, - Мишка не таился, все свои.
– Напомни еще раз Светке Приманке, чтоб штуку привезла не дачу. Закис ее должок, плесенью покрылся, как полагаешь?
– Так и полагаю, - подтвердил Шурф и, ничего особенного не подразумевая, сболтнул: - Надо б наказать Приманку, пугануть в назидание...
И тут Фердуеву осенило. Наказать Приманку. Вот оно, спасение от вторжения.
Дурасников возлежал в ванной, погруженный в теплые ласки вод по самый кадык, млел, скрестив руки, на сглаженном толщей жидкости брюхе. Вечер отдохновения - пятница. Слава Богу сумел себя поставить, отбоярился от субботних бдений, начальство не брезговало поиграть в сверхзагруженность; к тому же в субботу работалось всласть - никого лишних в здании исполкома, непривычная тишина, субботние служения, хлопоты шестого дня недели никак не походили на заботы предшествующих пяти дней. Начальники свободно переплывали из кабинета в кабинет, именно в субботу налаживались связи, велись задушевные - не в общепринятом представлении - а особенные, аппаратно задушенные беседы, притирались контакты, возникало ощущение общности нерасторжимой, пусть иногда и тяжкой, и доводящей до безумия, но такой же непреодолимой, как житие бок о бок матросов, отправленных в кругосветное плавание под парусами: общие невзгоды - бури, зной, болезни, жажда... и добыча на неизвестных берегах, если Бог пошлет.
Жена заносила зампреду закуски на тарелках, не в силах противостоять обжорству Дурасников отщипывал куски и прикрикивал на супругу, мол, зачем вводишь в искушение, но жрал небезрадостно, хотя и мучался угрызениями: слабак, никак не укротит утробу, не сбросит лишних пяток кило, чтоб подсушить тучность, обуздать, разгладить бока, покрытые гармошками беловато-розовых складок. От хлеба с икрой Дурасников отказался, слишком много калорий, но расстегай, принесенный вчера с банкета в "Праге", и сейчас предупредительно разогретый женой, умял. Неужто завтра сбудется? Случится увидеть возгорание в глазах подруги Наташки Дрын. Именно возгорание, так определил для себя желаемое Дурасников: вспышка неодолимого влечения не оттого, что ухажер на клапане, не от его продовольственного могущества, а по велению тайных шепотов души Светки Приманки, умудрившейся вдруг разглядеть - и без подсказки - необыкновенные качества зампреда. А ведь что-то за ним водилось значительное, выделяющее из других, раз взлетел над сотнями тысяч и засел накрепко в кресле, при том, что враги не дремали, а симпатии начальства менялись по сто раз на дню.
Зажмурился, последний кусок расстегая упал в пустоты дурасниковского чрева, жар вод сдавил сердце, отчаянно забившееся, и перед мысленным взором возник пустынный сквер, погашенные фонари, подручные Филиппа, избивающие Апраксина - правоохранитель поведал мельчайшие подробности - и в мглистой выси парящий ангелом мщения Дурасников. А если правдолюбец умрет? Получил незаметную травму: разрывы печени или кровоизлияние в мозг, и тогда... а что тогда? Скончался человек, дело обычное, никто не видел, что его били, а если видели, то забыли, да и кому взбредет в голову расследовать причины смерти человека, испустившего дух в собственном доме, в разгар ночи или в рассветные часы, излюбленные рождениями и смертями?