Журавли и карлики
Шрифт:
– Почему?
– Не знаю. Так считается.
– Зато, – нейтрализовал Жохов эту опасность, – по восточному календарю сейчас год Петуха. Петух – враг сатаны, он криком разгоняет тьму.
– Что-то плохо он ее разгоняет, – заметила Катя.
Жохов усадил ее лицом к двери, чтобы не дуло в спину, сам сел напротив. То, как она ловко и красиво разложила на столе свою жалкую снедь, вызывало умиление. Это было чистое чувство и верный признак, что, когда дойдет до дела, ей не придется работать с ним, как с глиной.
Садясь, Катя расправила юбку. Она постоянно помнила, что в правом кармане лежит упаковка с двумя презервативами, и
Жохов разлил вино, поднял бокал.
– Ну, за знакомство?
– Давайте лучше за эру Водолея, – предложила Катя. – Водолей покровительствует России.
На просвет вино было неоднородным, багровый туман клубился в нем, как кровь укушенного акулой аквалангиста в морской воде, а на вкус отдавало такой жгучей кислятиной, словно если бы его не открыли сегодня, уже завтра оно превратилось бы в уксус. Катя пригубила, но допивать не стала. Жохов выпил до дна и оценил:
– Вполне.
Начали есть. Он спросил:
– До лета вы здесь, а потом что собираетесь делать?
– Не знаю. Может, газетами торговать пойду.
– Ну зачем же так! Что-нибудь придумаем, – ободрил ее Жохов и посмотрел на часы.
Полчаса назад его сумка в «Строителе» подорожала на двести рублей.
За столом Жохов рассказывал про дворец Богдо-хана, монгольского монарха и живого будды, умершего в один год с Лениным.
В уставленных чучелами дворцовых апартаментах на нижнем этаже, в просторной зале с белеными стенами и трещиноватыми, но по-прежнему мощными потолочными балками, которые в сухом здешнем климате почти сто лет продержались без ремонта, знакомая монгольская геологиня показала ему маленькую юрту не из войлока, а из ста восьми леопардовых шкур – сказочный по щедрости дар одного из расстрелянных позднее аймачных князей. Полог был откинут, над входом горела голая электрическая лампочка на допотопном витом шнуре. Жохов наклонился и заглянул в пахнущий нафталином полумрак. Внутри было уютно, как в кукольном домике.
После революции Богдо-хан с женой, тоже богиней, целые дни проводили в этой юрте. Здесь они ели, спали, изредка по-старчески любили друг друга. Из дворца их не выселили, но теперь он стал для них слишком велик, шаги чересчур гулким эхом отдавались в его опустевших анфиладах. Несколько лам, завербованных в соглядатаи, передвигались по комнатам, как тени, лишь дважды в году дворец оглашался грохотом сапог и полными жизни голосами – это прибывали с официальным визитом юные члены революционного правительства во главе с Сухэ-Батором. Их сопровождал представитель Коминтерна. В такие дни хозяевам приходилось вылезать наружу, слушать непостижимые речи, принимать ненужные подарки. Дары были тем беднее, чем выше стоял даритель на лестнице власти. Тот, кто находился на самом верху, не дарил ничего. Представитель Коминтерна тоже являлся с пустыми руками, потому что занимал место на другой лестнице, а на этой его ступень была скрыта от посторонних глаз и не шла в расчет. Когда гости уходили, старики снова, как в нору, по-монгольски – нюхт, забивались в свою пятнистую юрту. Только там, за двойной оградой кирпичных и меховых стен, два этих одиноких, больных, избывших свою силу и никому больше не нужных божества могли спрятаться от непонятной новой жизни.
– И кто из них умер первый? – спросила Катя.
Этого Жохов не знал, но ответил уверенно:
– Как всегда. Мужчины умирают раньше.
Доев, она попросилась в туалет. Сортир находился во дворе, уже стемнело, Жохов пошел с ней, несмотря на ее протесты. Каблуком на снегу она отчеркнула расстояние от будки, ближе которого ему подходить запрещалось, и скрылась за дверцей с прорезанным над ней отверстием в виде сердечка. За отсутствием электрического света туда должен был литься дневной или лунный, чтобы в темноте не провалиться в другую дырку, очертаниями сходную с этой. Жохов весь обратился в слух, но запретной черты не переступал.
Затем отправился он, а она ждала его на том же рубеже. Вернулись в дом, связанные этим походом, как общей тайной. Катя что-то поклевала со стола и подошла к макету дворца культуры на угловом столике. Она давно к нему присматривалась. В детстве мать каждое лето отправляла ее в ведомственный пионерлагерь под Воронежем, в соседнем райцентре был почти точно такой же. От его узнаваемости щемило сердце. Вино еще действовало, совсем нетрудно было внушить себе иллюзию, будто дворец настоящий, но кажется игрушечным, потому что уменьшен расстоянием до него. Если прищуриться, пыль в складках рельефа казалась тенями от вечернего солнца.
Макет был выполнен с исключительной подробностью. Это казалось восхитительно-бессмысленным, как рисовое зернышко, на котором маньяк-умелец выгравировал устав ВЛКСМ. В окнах имелись переплеты, в балконных оградках – столбики. Лепной орнамент на фризе, сплетенный из книг, театральных масок, балетных туфель и музыкальных инструментов, просматривался в каждой своей детали, вплоть до колков арфы и завязок на пуантах. Читались даже вывески на первом этаже: «Кино», «Кафе “Аэлита”». Там, где стоял этот дворец в натуральную величину, по вечерам они когда-то вспыхивали бедным советским неоном с увечными от постоянно перегорающих трубок буквами. Та бедность теперь казалась естественной, как отсутствие собственных денег у ребенка.
Она сняла пальцем пыль с карниза, сдула ее и вспомнила, как на крыше девятиэтажного дома через улицу от их собственного вечерами вспыхивал красный неоновый лозунг «Решения XXIII съезда КПСС – в жизнь!». Последнее слово постепенно лишилось всех букв, кроме начальной, но никого, кроме мамы, это не волновало, кощунственный призыв долго светился в ночном небе над Москвой.
Фронтон с гербом СССР венчали три статуи. Наверху стоял сталевар со своей кочергой, похожей на папский посох, по бокам – солдат с автоматом и колхозница с серпом и снопом. Их лица с едва намеченными чертами имели выражение несокрушимого покоя, словно за спинами этих троих теснились легионы им подобных.
Перед дворцом, как перед всеми такими макетами, расстилалась безбрежная эспланада. Своим мажорным простором она, вероятно, радовала членов экспертных комиссий, но в реальности вряд ли существовала. Часть ее занимал квадратный скверик без ограды. Плоские кроны деревьев-недоростков были сплошь белыми, как в зимнем лесу, и одинаковыми, как в регулярном парке. Среди них торчал бюст неизвестного мужчины с двумя крошечными золотыми звездами на пиджаке.
– Я знаю, – сказала Катя, – почему он здесь. При Брежневе всем дважды Героям Социалистического Труда ставили бюст у них на родине.