Журнал «Если», 2006 № 09
Шрифт:
Как краской передать непроницаемую прозрачность ночного воздуха? Для ремесленника тут нет вопроса: масло долой, берись за лак, пиши лессировками и все будет о'кей! Краска на лаке полупрозрачна и даст нужный эффект. Глубина будет настоящая — на полмиллиметра. А если нужно на полвселенной, тогда как? Моне лессировок не признавал.
Домой Ларион шел утром, наблюдая, как от прикосновения солнечных лучей разжимаются крепкие кулачки одуванчиков и махонькие земные солнышки глядят на небесного брата.
Бабушка уже встала и обряжалась по хозяйству: запаривала комбикорм поросенку
Ларион прямо из банки выпил пол-литра парного козьего молока. Потом расставил мольберт и водрузил на него свою ночную работу. Отошел на шаг, разглядывая, что получилось.
Нет большего испытания для ночного пейзажа, чем выставить его на яркий солнечный свет. В едином мазке соврешь, и вся картина, которая в полумраке казалась ожившей сказкой, обратится в мазню, вместо темного света останутся умбра и сажа, нанесенные неверной рукой.
Ларион долго стоял, глядя на то, что просвечивало сквозь плывущую с картины ночь. Заскрипела дверь, бабушка, управившись с хозяйством, вышла в горницу, встала рядом с внуком, тоже пристроилась смотреть.
— На Барскую пустошь ходил?
Ларион молча кивнул.
— Оно и видно. Похоже нарисовал. Только крыша малость покруче была, на такую, как у тебя, зимами снега наваливать станет.
— Я думал, усадьба на холме стояла.
— Скажешь тоже… на юру дом ставить. Туточки она и стояла, в самый раз. Холмом ее от гнилого угла прикрывало, а на юру ветром из дома тепло выдует, дров не напасешься. Так что у тебя все, как надо, токо крыша кручей была.
— Погоди, — опомнился Ларион. — Ты-то откуда знаешь, как там и что? Ты родилась, усадьба уже сгоревши была.
— Мама рассказывала, прабабушка Клава. Она в девчонках туда часто бегала. Ольга Юрьевна там жила, добрая барыня. Она у мамы землянику покупала, малину лесную. Однажды попросила цветов нарвать, луговых. Мама-то расстаралась, цвет к цветку сложила плотно. А Ольга Юрьевна ей говорит: «Нет, милая, так только венки плетут». Цветочки все расшебуршила, чтобы каждый по себе красовался, и травок полевых, кукушкиных слезок добавила. У травы стебельки надо подлиньше, чтобы цветам не мешало, а поверху было.
Ларион кивнул. Он и сам, собирая порой цветы, составлял их в пеструю гамму и непременно добавлял в букет высокой луговой травы, чтобы овсец или кукушкины слезки создавали над головками цветов прозрачное дрожащее облако. Сам бы и не припомнил, кто его научил этому… кажется, искони так было. А оказывается, вот откуда идет семейное искусство составлять букеты.
— И все-таки, — напомнил Ларион, — что же, тебе прабабка Клава так подробно рассказывала: и крыша какая была, и все остальное?
— А ты как думал? Ты на картинку-то свою глянь. Вроде как ночь на ей, а все видать: и крышу разобрать можно, и наличнички. Думаешь, ты один такой в роду умный? Токо ты кисточками своими
— Мотря! — донесся с улицы крик соседки. — Гляди, кудой твоя Беляна вперлась!
Бабушка заполошно кинулась призывать к порядку Беляну, а Ларион еще долго стоял перед мольбертом, с которого смотрело на него ночное видёние. Размышлял об услышанном. Он-то полагал, что ему достался пронзительный дедов взгляд, а выходит, что к дедову взгляду еще и прабабушкино умение.
Не гордись собой, гордись семьей. Но помни, кому много дано, с того много и спросится. Вот и думай, куда влечет предками выпестованный дар, гадай, что сумел увидать этой ночью? Еще вчера не было ничего, а сегодня, не страшась яркого солнца, красуется на мольберте полотно, и оттуда сквозь живую весеннюю ночь проступает порушенный едва ли не век назад барский дом, усадьба графов Отрадиных. И даже ночничок в одном из окон вроде бы мерцает. Кому там не спится — неужели доброй барыне Ольге Юрьевне? И что за дело до былых страстей Лариону Фомину? У него в роду графьев не бывало, все больше крепостные мужики, да и те не графские были, а черт знает чьи. Или это не дает покою давний урок, преподанный босоногой девчонке: как дблжно собирать в букет полевые цветы.
Козе Беляне и в голову рогатую не могло войти, что ее диковатая морда в полумраке бабушкиного хлева на аукционе в манеже будет куплена за две с половиной тысячи зеленых. Зелень коза уважала, но совсем иного рода, американские доллары оставляли ее равнодушной. А для Лариона успех на аукционе обернулся не только получением приятной суммы, но и крупным заказом, о каком другие художники только мечтать могут. Роспись конференц-зала в пятизвездочном отеле — это тебе не персональная выставка, хоть бы и в областном центре. Это деньги, причем по-настоящему серьезные. Точные условия договора являются конфиденциальной информацией, так что незнающий — пусть гадает.
Сама роспись делалась кистью, а не с помощью аэрозольного баллончика, как сейчас многие любят. Стены украшались русскими пейзажами, без лубочных хороводов, безо всяких красных молодцев и добрых девицев. Работал, не халтуря, и получилось подходяще, как сказали бы на деревне. Стыдиться нечего. Гордиться тоже особо нечем. Зато — деньги. Большие.
В деревню Ларион вернулся уже осенью. Отдыхать. А вернее, наверстывать упущенное за денежной работой. Бродил по окрестностям, вглядывался в пожухлую серость некошеных лугов и праздничные пятна отав, там, где кто-то прошел с косой, готовя сено непроданной покуда Буренке. Ходил на лесосеку, писал раздолбанную лесовозами колею, грязь и древесный лом. С набиркой и этюдником бродил по брусничнику. Капа Фомина, двоюродная тетка, рассказывала: «Ларьку нашего седни в лесу повстречала. На пенечке сидит, карандашиками цветными чиркает, ровно дитя. А ягод в набирке вот стоконько, на два пальца. Я старуха, и то какую корзинищу приволокла, а у него картиночки на уме. Картинки картинками, кто их еще купит, а ягоду всегда продать можно. Да и самому пригодится, зима длинная, все подберет».