Журнал «Если», 2006 № 12
Шрифт:
Наконец мама перестала читать и спросила:
— Хочешь соку? На. Вот трубочка.
Через две минуты, заполненные шелестом целлофана, я все-таки открыл глаза. Ребенок увлеченно возился с пакетиком, внутрь которого была запаяна пластиковая трубочка.
— Давай помогу, — вызвался я, отбирая у малыша пакетик. — Смотри, раз — и все. Держи свою трубочку.
Ребенок посмотрел на меня, как на убийцу Колобка, и, задрожав подбородком, отвернулся.
— Что же вы наделали! — вздохнула мама. — Он всегда достает трубочку сам. Надо
— Извините, — пробормотал я. — Не знал.
— Ладно, ничего. — Она достала из сумки новый пакет яблочного сока с еще нетронутой трубочкой, которая была извлечена из целлофана по всем правилам.
Напившись, Тимка, к счастью, задремал. Мама подняла разделяющий их подлокотник и уложила голову ребенка себе на колени.
И все-таки, сколько ей, интересно? — пытался определить я, украдкой скашивая глаза. Узнать возраст ребенка было куда проще.
— Сколько вашему Тимоне? — спросил я вполголоса.
— Как вы его назвали? — неожиданно нахмурилась мама.
— Как и вы. — Я растерялся. — Тимоня.
— Только один человек называл Тимку так, — холодно сказала она, покачала головой — я с ужасом заметил, что ее подбородок тоже начинает дрожать — и ответила: — Полтора. Вернее, год и семь.
Что за день! — подумал я. Неловкость на неловкости! И пролепетал:
— Простите, я вас, кажется, чем-то…
— А мне скоро двадцать один, — невпопад ответила она, глядя исподлобья, с вызовом, потом опустила глаза и неожиданно поведала мне историю своей жизни. Ничего особенного, ни слова сверх того, о чем и так можно было догадаться по блестящим карим глазам, по кругам вокруг них и по этому ее «скоро двадцать один», но я вдруг почувствовал, что не так уж сильно хочу спать.
— Что ж это я, — спохватилась она в конце. — Тимку разбудим.
— Пусть поспит. — Я протянул руку, чтобы погладить кудрявую макушку мальчугана, но наткнулся на тонкие пальцы его мамы и снова пробормотал: — Извините.
Она кивнула и отвернулась к иллюминатору, я — в другую сторону.
Она совсем не в моем вкусе, подумал я. Слишком усталая. Слишком вся в ребенке. Мать-одиночка, по совместительству — секретарь-референт в мини-турфирме. Нет, нет… Слишком много дефисов!
Но что-то было в ней. Я так и не понял что, ни тогда, ни сейчас.
Поэтому не стану кривить душой, утверждая, что от этого случайного прикосновения между нами пробежала искра, из которой возгорелось пламя, в конце концов поглотившее… и тому подобные банальности. Лучше смалодушничаю по примеру кинорежиссера, которому нужно показать жизнь героев в развитии, но жаль тратить экранное время на незначительные подробности. Возьму и напишу по-простому, огромными буквами во весь экран:
ПРОШЛО ДВА ГОДА.
Ну, и еще пара месяцев.
— Кто там?
— Я, Тимош, — признался я под звук отпираемой задвижки. А когда спустя пять секунд дверь распахнулась, неодобрительно покачал головой. — Опять босиком!
Тимка радостно кивнул, глядя снизу вверх своими голубыми глазищами, и посторонился, пропуская меня в прихожую.
— Ну, что же ты, начинай, — вздохнул я и пробормотал себе под нос: — Снимай куртку.
— Снимай култку! — потребовал ребенок, нимало не смущенный моей подсказкой.
Я кивнул своему отражению в овальном зеркале и сделал следующий прогноз:
— Мой руки.
Иди мой луки! — сказал Тимка. — Вклютяй воду! Бели мыло!
Я послушно выполнил все требования, крикнул «хорошо» в ответ на Алёнино «ужин через десять минут», прилетевшее из кухни, и взял в руки полотенце.
— Снимай блюки! — сказал ребенок, дергая за штанину. — Надевай халат!
— А где он? — обреченно поинтересовался я.
— В спальне! — ответил Тимка и всю дорогу до места возмущенно ворчал мне в спину: — Где же есё? Ох, нитего не помнит! Эй, ты тего еле-еле плетешься?
Разумеется, возмущение малыша было бы куда сильней, если бы я забыл спросить о халате.
Все время ужина Тимошка голодным беспризорником увивался вокруг стола. Требовал:
— Дай хлеб! — А когда я отщипывал кусочек, усугублял: — Есё!
— Сколько тебе? Два? Три?
— А-а. Столько! — Он показывал ладошку с прижатым большим пальцем.
Тимка всегда вымогал ровно четыре кусочка. Первый съедал на месте, второй относил маме, третий, изрядно потрепанный, возвращал мне, а четвертый, немного подумав, отправлял в рот вслед за первым.
После ужина наступало время следующего ритуала. Тимка забирался ко мне на колени и, тыча пальчиком в щетину над верхней губой, спрашивал:
— Вот балада?
Я мотал головой.
— Нет, это усы.
— Вот балада? — повторял он, опуская палец на сантиметр.
— Нет, это губы.
Маленький пальчик сдвигался еще ниже, вызывая к жизни новый вопрос.
— Это усы?
— Нет, — улыбался я. — Это как раз борода.
Ребенок удовлетворенно кивал, и серия вопросов повторялась сначала. Причем оборвать ее, ответив, например: «Да, пусть это будет борода», не представлялось возможным. Нечестный ответ повергал Тимку в кратковременный ступор, после чего указующий пальчик превращался в грозящий и все возвращалось на круги своя.
В свете ночника ребенок с разметавшимися по подушке кудрями походил на ангелочка. Я с трудом отобрал у спящей Алёны книжку про Буратино, переложил Тимку в кроватку и наклонился, чтобы поцеловать его — теплая щека пахла украденной со стола конфетой, — после чего с сожалением погасил свет.
«Ужас, ужас!» — подумал я, рассмотрев зеленые цифры на часах, и провалился куда-то, едва сомкнув челюсти после отчаянного зевка. Когда мобильник на прикроватной тумбочке ожил и завибрировал, опасно смещаясь к краю, зеленые цифры успели измениться незначительно.