Журнал «Если», 2008 № 02
Шрифт:
А вторым обстоятельством, во многом определившим бунтарский, иконоборческий характер его сочинений, стала религия. Точнее — «перебор» ее в семейной генеалогии. По линии отца — восемь священнослужителей различных рангов, вплоть до архиепископов; да и тетка по материнской линии тоже была замужем за английским священником! Не мудрено, что уже с малолетства Эдвард вместе со старшим братом прогуливал воскресные службы, пользуясь родительской привычкой поздно вставать по выходным. Братья предпочитали проводить время за чтением юмористического журнала, а к вечеру сочиняли более или менее правдоподобную легенду о том, как прошла утренняя проповедь. В сочинении красочных и убедительных версий особенно преуспел младший брат — но о писательской карьере он тогда не думал.
Когда мальчику исполнилось девять
Это была настоящая страсть — фанатичная, всепоглощающая, не терпящая возражений и какой-либо конкуренции. Братья же, хотя и любили читать, особой склонностью к наукам и усидчивостью не отличались. И прежде всего Эдвард: сколько он себя помнил, его всегда отличала особая любовь к непослушанию, выросшая в отличительную черту, своего рода фирменный знак будущего писателя Старджона.
Короче, его с детства перекормили всевозможными заповедями и нормами, правилами приличия и запретами. И когда литература предоставила возможность в полной мере выразить собственную сущность, оказалось: первое и главное, на что ополчился писатель Теодор Старджон, — это Норма. А более эффективного оружия для войны с нею, чем НФ, не найти!
Впрочем, это будет позже. Пока же перед выпускником средней школы, проучившимся короткое время и в частной семинарии, встал вопрос выбора жизненного пути. К тому времени семья перебралась в соседнюю Филадельфию, и экзамены в местную high school стали для 12-летнего подростка сущим адом. Надо знать фанатичную зацикленность американских учебных заведений на спорте, чтобы понять чувства, испытанные худым, хилым подростком при виде более накачанных сверстников! А кроме того, ему совершенно не хотелось учиться.
Как бы то ни было, экзамены он сдал успешно. Что же касается взаимоотношений с одноклассниками, то все волшебным образом изменилось в один прекрасный день, когда молодой Старджон любопытства ради заглянул в гимнастический зал, где как раз тренировались члены школьной сборной. Вид параллельных брусьев и того, что на них выделывали его сверстники, сразил его наповал. Старджон решил во что бы то ни стало научиться делать то же самое.
С исступлением религиозного фанатика он отныне вставал с постели в пять утра, заканчивая тренировки поздним вечером. Результаты не замедлили сказаться: не прошло и года, как он прибавил в весе почти 30 килограммов и накачал изрядные мускулы. По крайней мере, шутки и подначки в классе на его счет разом прекратились. На втором году обучения он уже был капитаном школьной гимнастической команды. Но тут случилось страшное. Однажды утром 15-летний юноша почувствовал себя плохо. Через двое суток Тед уже не вставал с постели. Диагноз врачей не сулил ничего хорошего — суставной ревматизм. И хотя со временем Старджон вылечился, на серьезных занятиях спортом можно было поставить крест. Сказать, что это был крах всех надежд, значит ничего не сказать. Хуже того, неприятности начались и в семье. Отчим совсем помешался на своей любви к литературе — хотя дома имелось радио, детям его слушать не дозволялось, вместо этого им было вменено в обязанность ежевечернее полуторачасовое чтение в семейной библиотеке. Правда, именно тогда среди «серьезной» литературы на глаза Старджону-младшему впервые попались и такие сочинения, как «Война миров» Уэллса и «20 000 лье под водой» Жюля Верна.
После окончания школы путь Теда лежал в колледж. На сей раз отчиму было заявлено твердо и непреклонно: никакой тяги к наукам его пасынок не испытывает. А манит его другая стихия — морская.
Уже тогда молодой Теодор Старджон, успевший испытать жестокое разочарование, понял, что превыше всего на свете ценит свободу. Свободу передвижения, мыслей, самовыражения. Поэтому ноги сами
В плаваниях он провел три года. А потом на короткое время осел на одном из Багамских островов. Работа была непыльной — управляющий отеля, расположенного в тропическом курортном раю! Впрочем, он никогда не чурался любой работы. В разные периоды жизни Старджон крутил баранку грузовика, чинил электроаппаратуру, работал поваром, автомехаником, столяром, мусорщиком, стекольщиком, разнорабочим в цирке… Во время войны (в армию его не взяли по состоянию здоровья) трудился в тылу, два года провел в Пуэрто-Рико — рабочим на военном аэродроме, докером, бульдозеристом. Затем снял дом на Санта-Крусе — крупнейшем из Виргинских островов, позже ставшем местом действия одного из лучших рассказов писателя, «Крошка и чудовище». А по возвращении в Штаты в 1944 году попробовал себя на «агентском» поприще — работал сначала в рекламном агентстве, потом в литературном. Еще он подвизался в журнале «Time», где вел колонку книжных рецензий… Столь же часто, как профессии, Старджон менял и места жительства…
Ну куда еще — с таким богатым опытом и такой страстной потребностью делать все «напоперек» — могла привести его извилистая жизненная колея, кроме научной фантастики!
Писать он начал, плавая по морям-океанам. Его первыми профессиональными публикациями стали микрорассказики, которые он успел настрочить для некоего газетного синдиката во время краткой стоянки в порту. Но что это за опусы и где именно напечатаны, писатель сам забыл напрочь. Зато точно помнил, что за все получил, страшно сказать, целых пять долларов. В те юные годы первый гонорар настолько потряс его, что Старджон дал себе зарок — когда-нибудь полностью забросить всякую иную работу, кроме литературного труда. Это вскоре и произошло.
Он дебютировал в НФ в звездном 1939 году рассказом «Дитя эфира». В звездном журнале — кэмпбелловском «Astouding Science Fiction» — и в компании таких же звезд-дебютантов: Роберта Хайнлайна, Айзека Азимова, Альфреда Ван Вогта, Лестера дель Рея, Альфреда Бестера, Спрэга де Кампа. А к пятидесятым годам Теодор Старджон стал одним из самых ярких светил в этом созвездии талантов «кэмпбелловского призыва».
Если попытаться одним словом объяснить, чем именно выделялось творчество Старджона, то слово это будет — человечность. Не в смысле «гуманизма» (многие его произведения более чем мрачны и пессимистичны во всем, что касается перспектив и «достижений» вида Homo sapiens), а в смысле постоянного и пристального интереса к подлинно человеческим качествам: любви, ненависти, любопытству, сочувствию, жестокости, эгоизму, способности к самопожертвованию, вере или безверию… Причем все эти качества Старджон не просто констатирует и фиксирует, а испытывает «на прочность». Здесь он работает, как и положено уважающему себя научному фантасту: ставит героев в неожиданные, парадоксальные, а то и вовсе небывалые ситуации — и смотрит, как поведут себя обыкновенные люди в необыкновенных условиях.
И уж конечно, для него, исследователя человеческого в нечеловеческом, не существует каких-либо норм и табу. В этом постоянном и принципиальном иконоборчестве Старджон задолго до «Новой волны» предварил многие откровения тогдашних молодых бунтарей. Разве что разрушал он догмы и святыни с меньшим сладострастием, меньше производил шума и почти совсем не тяготел к внешним эффектам и рассчитанному на откровенный скандал эпатажу.
В американскую фантастику Теодор Старджон (намного опередив Фармера и Дилэни) вошел прежде всего как ниспровергатель сексуальных предрассудков и штампов. Только я бы добавил: его в меньшей степени интересовали — и мучили, и интриговали, и завораживали! — именно секс («биология»), эротика («искусство»), тем паче порнография («масс-продукция»). А в гораздо большей — любовь.