Журнал Наш Современник №10 (2001)
Шрифт:
Фельдшер-старшина Евгений Макаров, родом воронежский, успел уже и в Боснии побывать: мощное плечо у него под рубахой стянуто корявыми шрамами. “Мы так тогда и не поняли, — рассказывал, — и в самом деле машина ООН тогда подорвалась или нас нарочно в горы заманили, подставили? Выехали по тревоге, “бэтээр” с нами и “уралец”. Так ничего и не нашли, возвращаемся — это двадцать километров от Тузлы, и тут началось! Только один Слава Телелюхин, командир отделения, умудрился “собрать” три мины — последнюю “достал” кистью, когда я его уже без ноги подбирал... Тогда и меня. Из четырнадцати — семь тяжело-раненых. Майор Финогенов, капитан Кошелев, сержант Сережка Бревнов... Играшкин без глаза остался:
“И давно ли это было? — спрашиваю Женю с понятным вздохом. — Или соскучился?”
“В медицинский опять не приняли, — говорит он, усмехнувшись. — Уже в третий раз срезали. У меня и “За отвагу” есть, но этого мало... там другое подавай! Учиться заочно в юридическом — это и там смогу. Будущая жена, если состоится, Бог даст, — филолог. Только что диплом получила. Чтобы не отставать, пришлось одолеть Фолкнера: “Шум и ярость”. Ну, вот... Поговорили мы, посоветовались... отпустила!”
Кроме каких-то вполне понятных житейских забот — кто-то решил на квартиру скопить, сколько можно по чужим-то углам? — почти у каждого из них есть особый счет, вовсе не материальный. О нем не говорят, но неожиданные слова прорываются вдруг застарелой болью. С полковником Вячеславом Саликовым, сибиряком, начинавшим с Афганистана и прошедшим потом все, какие были, горячие точки на просторах Союза — в том числе в Литве, в Азербайджане, в Киргизии, бывшим замполитом знаменитой Псковской дивизии, говорили о чем-то достаточно отвлеченном, когда он вдруг вернулся наверняка к неотвязному: “Все понимаю!.. Царская семья, император... я тоже патриот! Но когда в Ленинград чуть ли не одну и ту же косточку везут по нескольку раз на экспертизу, а под Моздоком стоят рефрижераторы, набитые телами погибших в Чечне ребят, которых так и не могут опознать... как это? Да мы его этим унижаем, царя, он первый возмутился бы... Настоящий-то царь!”
Отчего-то я не раз и не два возвращался к этим словам Саликова, мне все казалось: за ними скрыта не только невольная вина перед погибшими... Но что еще, что?
Одинакова техника, закрепленная, как должно, в глухом просторном брюхе нашего “десантника”, но как непохожи один на другого ее хозяева!
Родина сержанта Виталия Жишковского — Казахстан. Отец и мать приехали сюда по комсомольской путевке из Вологды, и самый богатый урожай, который вместе вырастили — одиннадцать детишек, самая почетная награда в семье — медаль “Мать-героиня”. Под Актюбинском, в целинном совхозе, несмотря ни на какие потрясения выжившем, остались у Виталия четыре брата, три сестры и двадцать восемь племянников. Он — единственный, кто вернулся в Россию. Когда написал из Тулы домой, то отец, родом поляк, чтущий предков настолько, что по общему уговору детей через одного записывали поляками, ответил русскому Виталию: надо, непременно надо помочь братьям-славянам! Мама поддержала тоже: когда-то мы с отцом поехали добровольцами — счастливого пути и тебе!
Сбылись бы эти материнские пожелания: не только для Виталия, для них всех — в отличие от него, совсем еще молодого-зеленого, — слишком хорошо уже знающих, почем в “горячих точках” фунт миротворческого лиха и сколько его можно приобрести на тысячу-полторы “зеленых” в месяц.
С высоты возраста сказал однажды Чередниченко, явно томившемуся бездельем: мол, чего теперь дергаться, Валера? Раньше срока с корабля не сойдешь, зато потом ведь наверняка будешь вспоминать этот морской поход!
Он хмыкнул: “А они там? Кто ждет?.. Сперва сербов предали — они ведь наверняка так о нас нынче думают. Потом этим броском на аэродром
И я вдруг понял, что и полковника Саликова с его горькой репликой насчет императорских останков и “настоящего царя”, и многих других из них, наверняка самих об этом долго не размышляющих, объединяет державная забота и о судьбе заждавшихся братской помощи сербов, и о престиже России.
Каждый из нас по-своему переживает позор Отечества. Они — так.
Давно уже начался Босфорский пролив, тянулся по обоим берегам сказочно-пестрый Стамбул-Константинополь, похожий цветом на восточный ковер город, в котором вместо черных заводских труб там и тут стояли остроконечные стрелы белых минаретов, и кто-то из походного штаба, из севастопольцев, ходивших проливом не один и даже не десять раз, насмешливо сказал: “Любуйтесь, любуйтесь, мальчики! Видели бы, какой задрипанный он был. Это наши “челночки” постарались: расцвел город! Приятно глядеть, а? Наша с вами заслуга!”
С какой, в самом деле, жадной поспешностью стремились мы припасть к якобы спасительным для нас сосцам “рыночной экономики”!.. И вот уже который год досыта других кормим. Во всем Черном море, пока к Босфору почти два дня шли, виден был всего-то один кораблик, пробиравшийся к нашим берегам как бы сторонкой, и шедшие с нами новороссийцы из ФСБ тут же определили: турецкий спиртовоз. Спешит в Грузию. Оттуда спирт уже сухим путем переправят в Россию.
Зато какое оживление царило в проливе, сколько наших судов торопилось навстречу нам!
И все — под чужими флагами.
Рудовоз “Знамя Октября”, порт приписки Анталия.
Танкер “Магнитка”, порт приписки Пномпень.
Не знаю, размышлял ли об этом начальник похода, у которого хватало своих забот на главном командном пункте, но голос контр-адмирала, мне показалось, звучал с особою интонацией человека, не потерявшего цену не только себе — стране, которую представляет. “Передайте, — говорил он как бы с некоторым превосходством, предназначенным вовсе не капитан-лейтенанту Рагибу Каримову, азербайджанцу, приступившему, наконец, к своим обязанностям переводчика, но к тем, для кого тот будет переводить. — Мой адмирал вас приветствует! Он видит четкую работу береговых служб по обеспечению прохода боевых кораблей русского флота и надеется...”
Когда проходили уже Дарданеллы, он вышел на боковой мостик, где у приборов стояли наблюдатели да те, кто их добротою пользовался, чтобы нет-нет да взглянуть на берег через мощные окуляры, тронул меня за локоть: “Не прозеваете? Хотя бы в ту сторону взглянуть. Километрах в тридцати от берега — то, что нынче осталось от древней Трои. Та самая воспетая Гомером Малая Азия”.
В самом начале знакомства он приятно удивил меня, когда посреди моего рассказа о литературных делах охотно подхватил: эту вещицу, мол, успел прочитать. Я удивился: где? “Получаю “Роман-газету”, — сказал он. — Тоже семейная традиция”.
Наверное, стоило бы упомянуть о другой, куда более важной: отец Льва Владимировича — адмирал, и, чтобы по неписаным флотским правилам “представиться” старшему “по случаю присвоения очередного звания”, командир наш не так давно специально летал в Санкт-Петербург... как хочется, как хочется обо всем этом написать и как жаль, что жизнь наша предложила нынче нам такой темп, что об этом пока приходится лишь мечтать.
А тогда контр-адмирал минутку постоял рядом, тоже вглядываясь не в проплывающий вдалеке берег — в куда более далекое прошлое...