Журнал Наш Современник №11 (2001)
Шрифт:
Как назвать этот изолированный мир, из которого все активное и перспективное уходит, уже не возвращаясь?
Наверно, здесь и заключена тайна четвертого мира, который сегодня противопоставляется не только первому, западному, но даже и третьему, ибо из третьего еще возможен путь наверх, а из четвертого — никогда. Дело в том, что в третьем мире действовали модернизационые элиты в собственном смысле слова: все то, чему они обучились в процессе временных миграций — практических или текстуальных — в среде первого мира, они стремились донести до сознания соотечественников, сделать общенациональным достоянием. Так возникли новые индустриальные страны третьего мира — тихоокеанские “тигры”, иная быстроногая фауна прогресса.
В четвертом
Так происходит ускорение контрцивилизационного процесса: уже порвавшие с туземной средой снижают ее перспективы, что в свою очередь подталкивает к уходу следующих. Прогресс — это великое слово эпохи модерна, сменяется эмиграцией — словом, изобличающим совсем иную перспективу, иные ожидания. Прогресс — есть процесс подключения дополнительной энергии и информации к социальной среде, которую питают новаторские устремления и мессианское усердие национальной элиты. Миграция элит из национального в глобальное пространство есть вычет из прогресса — перечеркивание шансов народов, оставленных теми, на кого они традиционно рассчитывали.
Причем в той мере, в какой глобализирующиеся элиты рвут со своими народами, они рвут и с продуктивной экономикой и с подлинным творчеством. Легкость существования, которой они взыскуют, заставляет их искать не только легкого для жизни пространства, но и все более легких занятий, становящихся лишь имитацией подлинного творчества. Глобальная среда, рекрутируемая по критерию легкости и свободы от усилий, неминуемо становится паразитарной.
У человечества, таким образом, вряд ли есть утешение в том, что прогресс, оставивший мировую периферию, концентрируется теперь в мировых центрах. О прогрессе можно сказать то же самое, что гетевский Мефистофель сказал о правде: его нет на грешной земле периферии, но его нет и выше. Прогресс никогда не отменял библейскую заповедь: “в поте лица своего...” Он обещал облагородить трудовые усилия человека, переведя их из монотонно механического в творческий план, но не обещал заменить усилия перманентной праздностью.
Элиты, пожелавшие порвать со всем трудным и обременительным, дистанцируются не только от народов, но и от сферы настоящего творческого профессионализма. Глобалистская элита ускользает из реальности в гедонистическое зазеркалье. Не случайно именно в ее среде рациональность Просвещения сменяется на удивление примитивным мифотворчеством и погружением в виртуальные миры. Не действует ли здесь мстительный рок, обращающий нигилистическое элитарное отрицание в самоотрицание?
В старых странах Запада мы еще имеем переплетение нового способа существования элиты, связанного с глобальной отстраненностью, с прежним, выражающимся в пережитках национальной и профессиональной идентичности. Поэтому там пространство четвертого мира — внутреннего гетто — растет значительно медленнее. В России же, где новая постсоветская элита изначально осваивала статус глобальной отстраненности от страны и народа, воронка четвертого мира стремительно расширяется, захватывая огромную державу.
Для уточнения того, кто именно заполняет пространство четвертого мира, необходимо обратить внимание на группы, еще во времена модерна не сумевшие запастись средствами эффективной самозащиты и самоорганизации. Модерн на месте средневековой органической целостности породил дихотомию формального большого и малого неформального пространства.
Большой мир — это система предприятий, политических партий, большой прессы и бюрократических организаций. Этот мир с самого начала захватило крикливое меньшинство, монополизировавшее право на современность, на то, что считается передовым и прогрессивным. Вне его оставалось крестьянство — древнейшая социальная группа, связанная с самой природой, женщины, чей труд у очага никем не учитывался и не оплачивался, старики, взятые на подозрение из-за своей привязанности и приверженности прошлому, оболганному прогрессивными идеологиями. Сюда относятся и этносы, не спешившие расстаться со своей традицией и потому заподозренные в саботаже комиссарами модернизации и эмиссарами вестернизации.
Прогресс страдал от удивительного несоответствия скорости преобразований и улучшений, касающихся большого мира, связанного с производством, войной и публичностью, и архаикой малых локальных миров, заполненных менее организованными и защищенными социальными группами. Прогресс явно экономил свою энергию и ресурсы на них — им предлагалось потерпеть.
Появившиеся с середины 60-х годов новые социальные движения — женские, молодежные, коммунитарные — впервые заявили о правах и претензиях этого малого мира повседневности, так долго игнорируемых прогрессом. Возникла надежда, что прогресс подвергнется реорганизации, обеспечивающей его обращенность к жизненному миру повседневности — первичной структуре нашего бытия. Одни при этом уповали на технику малых форм, другие — на инициативу местных малых групп, следующих принципу “малое — прекрасно”.
Для ликвидации дисгармонии прогресса, обнаружившего странную слепоту в отношении жизненного мира, требовалась переориентация элит — тех, кто свой творческий и организаторский талант отдал миру публичности и больших организаций. Все ожидали появления новой элиты, чувствительной в отношении хтонических (идущих от земли) и женских начал, подавленных солярной мифологией прогресса. Неформальные группы, прямые горизонтальные коммуникации, человеческие отношения — все эти концепты альтернативных движений и гражданских инициатив были направлены на выявление первичных базовых предпосылок человеческого существования, не учтенных идеологией прогресса. Речь шла о том, чтобы прервать молчание жизненного мира, дав ему голос и введя его представителей в круги, где принимаются решения.
Создавалось впечатление, что сознание наиболее чутких элементов новейшей элиты разрывалось между двумя полюсами: мифом прогресса с его большими целями и мифами повседневности, циркулирующими в неформальных коммуникациях семьи, соседства, общины. Сама теория глобальных проблем и глобального экологического кризиса содержала обещание, адресованное жизненному миру. Загрязнение среды, демографические проблемы и проблемы голода, тайные недуги земли, обремененной грузом промышленности, повседневная стабильность и благополучие, принесенные в жертву гонке вооружений и другим амбициозным проектам, — все эти темы обнаруживали поразительную близость глобального и локального. Глобалистика обещала заговорить языком репрессированной повседневности, языком наиболее задавленных и приглушенных групп общества.
Если бы это в самом деле удалось, человечеству открылись бы возможности коррекции прогресса, преодоления его специфического дальтонизма, выражающегося в зоркости к большому и далекому и подслеповатости в отношении малого и близкого. Но случилось иное.
Победил глобализм иного рода, значительно более враждебный жизненному миру и нуждам молчаливого большинства, чем течения и идеологии классического модерна. Вся критика технического, политического, государственно-бюрократического и иного отчуждения, которым оказался чреват большой мир модерна, была реинтерпретирована так, чтобы послужить алиби безответственному сибаритству новых элит. В тяжбе больших и малых миров победил первый, небывало расширивший свои масштабы — до глобального размера. Глобалистика XX—XXI веков отличается от глобалистики 60-х гг. ХХ века тем, что вся критика экономической элиты, алчность которой рождает экологические и социальные кризисы и деградацию повседневности, превращена в ее апологетику.
Глобализм новейшего образца — это глобализм апологетический, связанный с восхвалением всего того, против чего негодовал демократический глобализм 60-х гг.: технической цивилизации в ее противостоянии природе, экономической среды в ее противостоянии социальной, Запада в его противостоянии Востоку, Севера в его противопоставленности Югу. Если прежний глобализм питался чувствами сострадания к потерпевшим и безгласным, то новейший питается расистскими и социал-дарвинистскими комплексами, презрительной ненавистью к неприспособленным.