Журнал Наш Современник 2006 #12
Шрифт:
Я считал и считаю Бондарчука великим художником, режиссером номер один в советском кино и не имеющим равных в мире постановщиком батальных сцен, непревзойденным мастером лепки образов. Каждый кадр в его фильмах был продуман, нес заданную режиссером смысловую и эмоциональную нагрузку. Был он гениальным и обаятельным актером, стоит вспомнить хотя бы солдата Соколова в его же лучшем фильме о войне “Судьба человека” или отца Сергия из одноименного фильма. Я, признаюсь, любил его, как близкого человека. И хамский наскок на меня при обсуждении сценария “Красные колокола” не изменил моего отношения к нему. Картина эта, кстати, стала творческой неудачей большого мастера. Размышляя об упомянутом эпизоде, я думаю: а не подставили ли меня
Через несколько лет, после исторического (или истерического) V съезда Союза кинематографистов, встретившись случайно, он пожал мне руку:
— Мало вы их давили. С врагами надо было, как с врагами.
А я никого не давил. Я пытался добиться правды в насквозь лживой среде. Заряд идеализма, полученный мной в юности, еще не иссяк. Мне все еще светило солнце свободы. Я не понимал, что служба свела меня напрямую с враждебными силами, и борьба идет не на жизнь, а на смерть, хотя прямые попытки ревизии истории и наскоки на коммунистическую партию были немногочисленными, а критика современной жизни с ее бюрократическими захлестами — справедливой.
Кстати, адресуясь ко мне, как к символу власти, Сергей Федорович был не прав. Ни у кого из руководителей Госкино не было монополии на власть, никто, в том числе и я, не мог сказать: “разрешаю” или “запрещаю”. Все решалось коллективно. Наиболее сложные вопросы вносились на совместное обсуждение коллегии Госкино и секретариата Союза кинематографистов.
Испытание огнем пришлось выдержать мне в связи с приемкой картины Алексея Германа “Операция “С Новым годом”. Еще задолго до того, как привезли ее в Москву, в Отдел ЦК пришла информация из Ленинградского обкома, что на “Ленфильме” создана картина, возводящая клевету на партизанское движение. Восстали и бывшие партизаны-ленинградцы, кто-то поспешил предъявить непринятую работу общественности. Общественность ожидала увидеть на экране героическую эпопею, а получили забытовленный рассказ о буднях одного отряда. Их протест также незамедлительно ушел в Москву. Ни одну из этих бумаг я не видел, но получил указание — вернуть картину на переделку: “Пусть ленинградцы сначала сами во всем разберутся”.
Режиссер Герман проявил себя талантливым и взыскательным художником, партизанская жизнь была воспроизведена с предельной достоверностью, выразительно и эмоционально. Но главный акцент ленты сместился на конфликт между партизаном-офицером, вышедшим из немецкого окружения, и представителем НКВД в отряде, не доверявшим “окруженцу”. При всей талантливо разыгранной драме конфликт был фальшивым. Автор не знал реалий партизанской жизни. Отряды комплектовались не только из патриотов-добровольцев. В них было немало “зятьков” — так называли пристроившихся к деревенским бабам “окруженцев”, солдат и офицеров, ушедших из плена, перебежчиков — “полицаев”, попавших на службу к немцам под давлением обстоятельств или по недомыслию. Мобилизовывали всех, способных носить оружие. И людей проверяли не засланные из Москвы чекисты-изуверы, как это изобразили авторы фильма, — проверял бой. Чекист, если таковой попадался в отряде, выполнял свою задачу по контрразведке или сообщению разведданных на Большую землю. И, конечно, никогда не лез в дела командования. Командир отряда был, как говорилось встарь, “и царь, и бог, и воинский начальник”. А если кто-то лез в его дела, то или уходил, откуда пришел, или жил до первого боя. Мне думается, что Германа увела в сторону от реалий партизанской жизни ненависть к чекистам, которые якобы творили суд и расправы не только на советской территории, но даже в партизанских отрядах.
Я выполнил данную мне команду и нажил в лице Германа врага на всю жизнь. Следующая работа режиссёра “Двадцать дней без войны” — и большая творческая удача, и снова донос, на сей раз оставленный без внимания.
— Поступай, как знаешь. Акт хоть сейчас подпишу, но, даю голову на отсечение, картина ляжет на полку. Поверь, я знаю, как ее примут наверху, — и отказался вести бесплодное обсуждение.
Он все же сделал поправку, и картина была принята, что называется, “на ура” и кинематографической общественностью, и публикой. Помню ночной звонок ко мне на квартиру взволнованного Германа со словами благодарности.
Кстати, “Операция “С Новым годом” после доделок вышла через несколько лет на экран с некоторыми редакционными поправками и новым названием — “Проверка на дорогах”. Но я приобрел в лице Германа, невзирая на всю его благодарность, врага на последующие тридцать лет. А я и есть враг попыток фальсификации нашей истории.
Очередной атаке со стороны была подвергнута изумительная по своей доброте и пониманию детской психологии картина Динары Асановой и Валерия Приёмыхова “Пацаны”. Я ставлю имя актера рядом с именем режиссера, ибо убежден, что поразительный по достоверности и обаянию образ, созданный Валерием в этой картине, сам по себе — явление искусства. На этот раз приходилось отбивать атаки не только местных критиков, но и Министерства просвещения, МВД и ЦК ВЛКСМ….
Трудно складывалась судьба талантливейшего писателя, режиссера, актера Василия Шукшина. Право на каждую постановку ему приходилось пробивать через неприязнь коллег. Сценарий “Степана Разина” буквально замотали, перекидывая в течение трёх-четырёх лет от сценарной коллегии студии до художественного совета, потом, с рядом оговорок, сделали пас в сценарную коллегию Госкино. Но кто же возьмет на себя риск запустить картину, если студия считает сценарий не готовым? Надо посоветоваться в Отделе, а Отдел уже был проинформирован, что вместо всенародной классовой борьбы в сценарии одна кровавая резня и пьянка. Нет уж, вы там разберитесь сами…
Василий Шукшин принес мне порядком затертый экземпляр с просьбой:
— Гляньте свежим глазом.
Я для начала запросил из библиотеки летописи по разинскому восстанию. Прислали два увесистых тома энциклопедического формата. Составляли бумаги далеко не борцы за счастье народное, и потому кровь с них стекала рекой. Разговор с Василием Макаровичем был немногословным. Он вошел в кабинет своим характерным пружинящим шагом, одетый, по обыкновению, в джинсы, хромовые сапоги и кожанку, настороженный и замкнутый. Я понял, хитрить с этим человеком нельзя, и сказал прямо:
— Вы идете вслед за недругами Разина, в летописях даже меньше крови. Вот возьмем резню боярских детей в Царицыне — сколько их было побито?.. А у вас?.. Пили разинцы и матюкались? Не ангелы были, озверевшие от нужды мужики. Но нельзя же всадить все богатство русского фольклора в один сценарий. Талантливо написано до головокружения! Однако не хватает исторического масштаба. С чего так перетрусил неслабый царь Алексей Михайлович? Неужто убоялся банды пьяниц?..
Василий Макарович уважительно крутнул головой:
— Подготовился, начальник! Да я исторический масштаб так изображу, что мурашки по спине побегут. И не словами, и не тысячными побоищами. Я придумал сцену, где сведу царя и Разина, и Стенька, как глянет на царя, одним взглядом вобьет Тишайшего по колени в землю! — И Василий Макарович показал, как Стенька вобьет царя взглядом по колени в землю…
И пошел у нас разговор, что называется, конструктивный. А завершился он совершенно неожиданно. Я предложил:
— Заканчивайте “Печки-лавочки” и начнем “Разина”.