Журнал Наш Современник 2006 #12
Шрифт:
Давно известно, что от начала спектакля зависит, как он покатится дальше. Недаром в старину наставляли: “Господа, возьмите верный тон!”. К примеру, великий Карузо как огня боялся в опере “Аида” первой арии Радамеса. Представьте себе: непьющий Карузо без пятидесяти граммов виски никогда не выходил петь эту самую арию “Милая Аида”. И вот когда трудное верхнее “си” великим тенором бралось и все за кулисами вздыхали с облегчением, спектакль сразу получал другое дыхание.
В “Гамлете” таким камертоном была сцена с призраком, в которой участвуют Марцелл, Бернард и Горацио. Надо было видеть, как Высоцкий из-за кулис следил за труднейшим монологом Горацио в исполнении Филатова, когда призрак вновь возвращается:
Но
Любой ценой. Ни с места, наважденье!
О, если только речь тебе дана,
Откройся мне.
После короткой, проходной сцены проводов во Францию Лаэрта, которого в ту пору довелось играть автору этих строк, начинался первый, труднейший монолог Гамлета. Из-за кулис видно было, как Высоцкий сразу, с одного оборота, включал себя эмоционально, подхватывая заданный Филатовым тон, и шел по нарастающей дальше:
Каким ничтожным, плоским и тупым
Мне кажется весь свет в своих затеях.
Глядеть тошнит! Он одичалый сад,
Где нет прохода.
Прошло уже более четверти века, как нет Высоцкого и не идет “Гамлет”. Теперь нет и Филатова. Но их голоса, их темперамент и негласное творческое соперничество не уходит из памяти. Почему? Мало сказать, что их отношения были образцовыми, замечательными и сердечными. Было еще что-то очень важное, что знали друг о друге только они и о чем, не исключено, продолжают говорить там, где не только — “дальнейшее молчанье”.
3. Трое в одной карете
До киноактерской параболы одной из лучших театральных работ Филатова был Пушкин в спектакле по композиции Л. Целиковской и Ю. Любимова “Товарищ, верь!”. Здесь он впервые получил главную роль и к тому же материал, позволявший его поэтической натуре развернуться в полную силу. Что он, кстати, и сделал самым превосходным образом.
Пушкиных по замыслу Любимова было пятеро. Дыховичный исключительно рельефно играл Пушкина — гусара, бражника и повесу. Пушкин Бориса Галкина (позже эту роль так же превосходно играл Погорельцев) был чист, непосредствен и по-детски обидчив. Восходящая звезда театра, корифей эпизода Р. Джабраилов играл Пушкина-арапа. Золотухин, на мой взгляд, был Пушкиным, которого сочинил в своем воображении русский народ. А вот тонкий, эфирный материал, где зритель должен был поверить, что Пушкин не только поэт, а к тому же гений, выпал на долю Филатова. Леонид с этой партитурой справился превосходно. Из царской золоченой кареты мне всех Пушкиных было видно как на ладони. В этом спектакле я в одном лице был и Дантесом, и царем Николаем, поэтому по ходу спектакля сталкивался с ними практически в каждой сцене. Чем же отличался Пушкин Филатова от других? Глазами! Фокус был в глазах! Они, не в укор другим исполнителям, которые, повторяю, играли первоклассно, чувствовали по-особенному боль времени. Боль ведь возникает тогда, когда должное и сущее не сходятся в одной точке. (В этом смысле двадцатый век наряду с величайшими достижениями в немалом — “и зрение и слух поверг во прах”.) В России мы это почувствовали во всем, в том числе и в театре. Ведь актеры — дети своего времени. Хорошее и плохое пронизывает их жизнь в неменьшей степени, чем других. (Судите хотя бы по фильму Филатова “Сукины дети”.)
Но тогда, в пору расцвета “Таганки”, Филатов в упомянутом выше пушкинском спектакле работал превосходно. Если коротко обозначить, чем занимался его Пушкин — это сочинением стихов “здесь и сейчас”. Поэтому в исполнительской манере присутствовала значительная доля импровизации. (Надо заметить — мотив “импровизации” у Пушкина — один из излюбленных, а в “Египетских ночах”, как мне кажется, он достигает своего апогея.) У Филатова получался странный фокус. Происходило, если так можно выразиться, помножение пушкинского вечного, отраженного и поныне в сегодняшнем. Об этом “помножении” превосходно сказал Тютчев:
…вдруг знает Бог откуда,
Нам на душу отрадное дохнет,
Минувшим
И страшный груз минутно приподнимет.
Так вот, Филатов за звучащими поэтическими строками умел, как никто, поднимать “страшный груз”, не говоря уже о мастерстве его чтения, которое было выше всяких похвал. Позже эти глаза, в которых всегда было больше, чем давал сценарный материал, появились на экране. Они-то и выделили Филатова из плеяды героев экрана его времени.
Не могу не вспомнить еще один трогательный эпизод. По ходу спектакля в уже упомянутой золоченой карете, находящейся в центре сцены, на каждом спектакле в ожидании своего выхода сталкивались Л. Филатов, Н. Шацкая, игравшая красавицу Гончарову, и царь Николай I, то есть я. Находились мы вместе в этой карете недолго, минут пять. Но если учесть, что спектаклей было за сотню, то для поэтической натуры Леонида это были не минуты, а целая вечность. О чем мы только не говорили в этой незабываемой паузе! И я порой думаю: не там ли, в этой золоченой царской карете, “нашептались” те новые чувства, которые соединили Шацкую и Филатова на долгую и счастливую жизнь?
4. Про Федота-стрельца,
удалого молодца,
или Театр Леонида Филатова
В прекрасно изданной Екатеринбургским издательством “У-Фактория” книге “Театр Леонида Филатова” сказка “Про Федота-стрельца, удалого молодца” занимает первое место. Недаром эта сказка посвящена автором жене Нине. Эта пьеса не только первая, но, с моей точки зрения, и лучшая в творчестве Леонида Филатова. И хоть Филатов в начале признается, что сказка “Про Федота” написана по мотивам русского фольклора, мне лично не хотелось при чтении “взвешивать мотивы”, а вот почерк мастера я весомо почувствовал еще много лет тому назад. Именно в тот год, когда Леонид впервые прочитал эту сказку на телевидении.
Сказку он читал в двух отделениях. Нечего и говорить, что рекламной паузой тогда не увлекались. Показали Мастера через паузу, отбив антракт рисунками, где действительно было немало мотивов русского фольклора. Сейчас вспоминаешь все это и невольно заключаешь: хоть и подчас суровая была тогдашняя действительность, но уж если что-то ей было по душе, то она никогда не скупилась на ласку.
Сегодня, кроме “Аншлага” и бесконечных “бенефисов юмористов”, ничто не представлено из того, чем когда-то на экране являлось, к примеру, чтецкое искусство! И думаю, не во вкусе здесь дело, а в другом: изменились цели! Тогда, пусть с ошибками, но кормили своих и строили Великое государство. Сейчас не только кормим чужих, но и свое дожевываем без оглядки.
Должен сказать, что в актерском сознании, и не только “таганцев”, Леонид, скорее всего, представлялся героем. А тут оказалось, что он первоклассный характерный актер.
Причем в том спектакле нескольких персонажей он сыграл просто “на ура”. Других же наделил такими яркими штрихами, что неспроста на следующий день проснулся не только знаменитым актером, но еще и известным поэтом.
В начале этих заметок я вспоминал, что в щукинский период Филатов писал под чужим именем не только сцены, но порой и целые пьесы. Причем делал это так мастерски, что это долго сходило ему с рук. Кажется, педагог Сомов, “споткнувшийся” на филатовском Артуре Миллере, первым засомневался и, к вящему удивлению кафедры, разоблачил самозванство. В этой истории, а точнее, в этом писательском “лицедействе”, с моей точки зрения, лежит мотив, который лег в основу поздних драматургических работ Филатова, представленных в вышеупомянутом сборнике. Кроме “Часов с кукушкой”, все пьесы этого сборника помечены автором как произведения по мотивам. Невольно задаешь себе вопрос: почему по мотивам? Судя по “Часам с кукушкой”, Филатов мог написать вполне зрелую, оригинальную пьесу. А вот поди ж ты, ему не хотелось! Ему нравилось пожить рядом с Робин Гудом, почувствовать верность Лизистраты, стать авантюрным “Возмутителем спокойствия”, повариться в театральной среде Гоцци, с улыбкой признаваясь читателю и будущему зрителю, что: