Журнал Наш Современник 2006 #4

Журнал Наш Современник

Собрались в этот раз у меня в комнате, потому что накануне я получил в “Известиях” гонорар за внутренние рецензии на литературный самотёк, и пирушка собиралась за мой счёт. Расположились за круглым обеденным столом. И сперва только четверо: Валентин Сафонов, его младший брат Эрнст, тоже плотный очкастый прозаик, Николай Рубцов, с гитарой между колен, и аз грешный. Вскоре на песенный огонёк стали заходить наши приятели, рассаживаясь кто на кровати, кто на тумбочки, кто за письменным столом, а кто прямо на полу, у батареи парового отопления.

Студенческие наши пирушки, конечно же, были очень скромными — несколько бутылок

водки, хлеб, лук, килька пряного посола, ну ещё отварная картошка, — но сейчас, много лет спустя, эти пирушки кажутся мне весёлыми, интересными, содержательными, даже богатыми. Где ещё, как не на таком междусобойчике услышишь новые стихи, песни, частушки, анекдоты; где, как не здесь, станешь участником диспутов на экономические, политические и международные темы, не говоря уже о литературных; многодумный критик или серьёзный прозаик не станет читать здесь статью, рассказ или отрывок из романа. Но краткие их авторефераты будут изложены живо, занимательно; а сколько заверений в дружбе и профессиональном товариществе тут услышишь, а каким находчивым и говорливым неожиданно окажется вечный молчун из группы переводчиков, которого ты принимал за пустое место!.. Вдобавок ко всему ты уйдёшь отсюда не то чтобы сытым до отвала, но всё же не голодным, весело захорошевшим. Ты ведь не есть сюда шёл, даже не пить, а вот же и выпил — к тем первым бутылкам поднесли ещё несколько. Магазин рядом, сбегать дело минутное — и закусил прилично: не только хлеб и зелёный лук были, но и отварной рассыпчатой картошки полведерная кастрюля, да ещё килька развесная, пряная, каспийская. Настоящая рыбья мать. На рубль сто штук! Что ещё надо советскому студенту, интеллектуальному пролетарию, гегемону столичной молодёжи? Песню?.. И вот Рубцов склонился над гитарой, весело и легко завёл:

Стукнешь по карману — не звенит,

Стукнешь по другому — не слыхать.

В коммунизма солнечный зенит

Полетели мысли отдыхать.

Вот так она звучала тогда, эта песня, Рубцов ещё не думал о Ялте и отдыхе у моря, а о коммунизме ему с детства прожужжали уши. В книжке цензура заставила поправить эти стихи, нам же он пел живые, не тронутые чужой волей.

Память отбивается от рук,

Молодость уходит из-под ног,

Солнышко описывает круг -

Жизненный отсчитывает срок.

Но очнусь и выйду за порог

И пойду на ветер, на откос

О печали пройденных дорог

Шелестеть остатками волос.

Как усталая птица, склонив набок голову, он пощипывал струны гитары и пел негромко, раздумчиво:

Привет, Россия — родина моя!

Как под твоей мне радостно листвою!

И пенья нет, но ясно слышу я

Незримых певчих пенье хоровое…

Как будто ветер гнал меня по ней,

По всей земле — по сёлам и столицам!

Я сильный был, но ветер был сильней,

И я нигде не мог остановиться…

А порой он не пел, а исполнял речитативом под собственный аккомпанемент новое стихотворение:

Мы сваливать не вправе

Вину свою на жизнь.

Кто едет, тот и правит,

Поехал, так держись!

Я повода оставил.

Смотрю другим вослед.

Сам ехал бы и правил,

Да мне дороги нет…

Любимой в нашем кругу была его сказочно простая, необыкновенно доверчивая, ласковая песня “В горнице”. Кроткая, как молитва.

В горнице моей светло.

Это от ночной звезды.

Матушка возьмёт ведро,

Молча принесёт воды…

Красные цветы мои

В садике завяли все.

Лодка на речной мели

Скоро догниёт совсем.

Дремлет на стене моей

Ивы кружевная тень,

Завтра у меня под ней

Будет хлопотливый день.

Буду поливать цветы,

Думать о своей судьбе,

Буду до ночной звезды

Лодку мастерить себе…

— Ах, Коля, какой ты кудесник! Хозяин, наливай. А то заслушались, интервал надо соблюдать, девять секунд давно прошли!..

Одобрительный шум, гам, звон стаканов, тосты в честь настоящей поэзии, в честь такого таланта. Говорят больше, чем слушают, и чаще не слышат, что говорят… Какого таланта? Ну, большого, хорошего… А у нас таланты маленькие и плохие, да?.. Не заводись, имей совесть!.. Верно! Все мы талантливы, но ведь по-разному, ребята, по-скромному. А Николай — явно, ярко, по-своему… А мы — как, и мы по-своему… Нет, мы больше хором, а он — скиталец, бродяга, песни любит и в стихах у него больше перелётные птицы да кони. А кошек и собак, как у Есенина, нет совсем. Упомянута одна, но и та с усмешкой: “Да! Собака друг человеку./Одному. А другому — враг”. Вот ведь!

Рубцов смеялся звонко, заливисто, он был в дружеском окружении, он весело принимал эту оценку своего творчества, радовался, что его легко прислоняют к Есенину, и он читал и напевал свои стихи под гитару, прерываясь, чтобы выпить, покурить или принять участие в разговорах — они становились оживлённей и громче.

— А вот ещё Пушкин был, Александр Сергеевич, тоже поэт вроде неплохой, а? — вступил серьёзный и насмешливый Эрнст Сафонов. — И, что характерно, прозу умел писать хорошую, статьи…

— Язва же ты, старик! Но главной в литературе останется всё же проза. — Это Андрей Павлов, прозаик из Куйбышева, тоже серьёзный и самый старший среди нас. — Достоевский, Толстой, Чехов — как без них? А наш Шолохов, например?..

Ему возразил весёлый и быстрый наш однокурсник Евгений Антошкин, лет на десять моложе Павлова, к тому же поэт:

— Нет, Андрей, поэзия первей прозы: от неё и песня, и молитва, и ритуальные плачи-причитания. Так, хозяин?

— Так, — подтвердил я. — Поэзия выше всех жанров литературы. За поэзией, а вернее, над поэзией пойдёт музыка, над музыкой — душа человеческая, над душой — Бог! Так, Коля?

— Утверждаю, — засмеялся Рубцов, — наливай за поэзию!

Опять весёлый шум, гам, стеклянный звон, тосты, объятья, ты меня уважаешь, старик, да мы братья по гроб жизни, Коля, давай что-нибудь всеобщее, давай о будущем…

Ах, что я делаю, зачем я мучаю

Больной и маленький мой организм?

Да по какому же такому случаю,

Ведь люди борются за коммунизм.

Скот размножается, пшеница мелется,

И все на правильном своём пути -

Так замети меня, метель-метелица,