Журнал Наш Современник 2009 #3
Шрифт:
А рядом то ли приплясывает, то ли притопывает, то ли просто мается молодая женщина, Марина, а глаза у нее совсем окатые, растопыренные, но и радостные же, восхищенные, ополоумевшие.
Она держит в руке спортивную сумку, поглядывает на народишко, чутко сбежавшийся вдруг откуда ни возьмись — из магазинчиков, подъездов, каких-то уличных щелей на чудо чудное потаращиться, подивиться, поспрошать друг дружку, да негромко, чтоб не слышал тот, кого похоронили, — что ж это за такое, как ж это так?
Бориска отпустил Глебку, чуточку отодвинул и, разглядывая его, изучая перемены в резко подросшем брате, не ему
— Да жив я, жив!
И засмеялся. Но совсем не радостно засмеялся…
5
Из суматохи первых суток запомнились две составные: чудесность и растерянность.
Откуда растерянность, объяснять не следовало — несколько раз Глебка встречался глазами с Мариной, но она взгляда не отводила — улыбалась ему ясно, без всякого намека, и Глебка понимал, что она-то промолчит. А он? Сам-то он как себя должен вести, и может ли между братьями быть такого свойства ложь? И что же делать? Сказать? Признаться? Но как это сделать?
Так что, как бы ни твердо вела себя эта взрослая женщина, он, напротив, никакой уверенности в себе не чувствовал и как вести себя, не знал.
Чудесность Бориного возвращения тоже странной была. То есть — нет, конечно, чуду нельзя не поражаться, да еще такому. Но Боря что-то явно скрывал.
Он рассказал всем, кто собрался за поспешным домашним столом, что были они с тем, неизвестным ему парнем, однофамильцы. Троих ребят, и его среди них, захватили в плен. Больше года они провели в подвалах, несколько раз их переводили в новые места, но всякий переход происходил ночью, и он даже сказать не может, где был и как звали людей, у которых они жили, потому что они так и не сказали ни слова по-русски.
— Тебя за границу вывезли? — охала мама.
— Нет! — он мотал головой и прятал глаза.
— Что же это за нелюди? В России — и ни слова по-русски? Такие есть?
— Еще сколько!
Чтобы больше не допытывались, не мучили его, Борис коротко и сухо объяснил, что два его товарища, рядовой и старшина, погибли — один от страшной дизентерии, потому что кормили их хуже собак, а второго просто пристрелили и заставили Бориса, опять же ночью, закопать его в лесу, точнее, в густом горном орешнике.
Работать их не принуждали, просто держали в подвалах, и Борис предполагал, что держали их для обмена, если кто-то из их полевых командиров, в свою очередь, попадет в плен к федералам. Но таких случаев что-то не подворачивалось, возможно, быстрее меняли тех пленников, кто находился поближе к местам стычек, и по тому, что кормить стали еще хуже, он понял — предложение об обмене так и может не состояться, а его просто убьют и зароют в лесу.
Глебка, да и все остальные, — а за столом, кроме близких, собрались, конечно, и детские дружки, в мужиков выросшие, каждый со своей судьбой, взрослый же народ, — слушали Борину повесть как пересказ какого-нибудь боевика из телика. Однако не верить в жуткую и поразительную правду этого рассказа было невозможно, и в домике, несмотря на щедрую выпивку, стояла трезвая тишина.
Борис был ранен, и неслабо, в левое предплечье, он потерял сознание, что и оказалось причиной плена, и все же удачей: крови потерял немало, но мог идти.
Двоих, раненных в ноги, "юги" пристрелили прямо
Оклемавшись, чуть окрепнув, Борис принял решение бежать. Документов, естественно, не было никаких, их отняли сразу, потом увели далеко в горы, туда и дорог-то нет, одни тропы, ну, а зимой вообще не доберешься — снегу по грудь, и сами-то "юги" не сильно нос из домов своих высовывают — вот в это-то время и решил он рвануть.
Уверенные, видать, что бежать ему некуда, хозяева не очень надежно запирали подвал, днем так и вовсе не запирали, и под утро, в темноте, он выбрался на волю.
В последнем пристанище своем, при входе в подвал, он давно приметил заброшенные лыжи с древними креплениями системы "лягушка", и пару старых бамбуковых палок. Не исключено, что их доставили сюда в пору теперь уже давней советской власти, и кто-то когда-то пробовал на них ходить. Наверное, их должны были сжечь в печке, да, на его счастье, не успели.
В общем, лыжи эти Бориса и спасли. Он ведь тренировался в гонках по биатлону в своем десантном училище, да и в детстве, в Краснополянске, лыжи для ребят дело привычное.
Он выбрался из подвала, потихоньку вытащил лыжи с палками и выглянул наружу. Валил густущий снег. Не надевая лыжи, не тратя времени, Борис побежал вниз по склону, к краю селения, и ни одна собака не взбрех-нула — все звуки поглощал снег, стоявший стеной.
Только отойдя метров на сто от последнего строения, он приладил лыжи к драным своим ботинкам.
Склон был пологий, и его плавно понесло, будто кто-то ласково подталкивал сзади ладонью.
Борис не падал. Несколько раз останавливался, обматывал ботинки заранее припасенной проволокой и веревками. Когда стало светать, снег прекратился, но сразу пал туман.
Когда склон закончился, пришлось переть по равнине, вот тут стало по-настоящему тяжко. Пришлось бросить лыжи и двигаться только с помощью палок.
Похоже, за ним не погнались: такой снегопад, такой густой туман, никуда не уйти нездешнему человеку! Плюнули, наверное, и не погнались. А может, и гнаться-то было некому. Борис сказал, что в последнем доме хозяйничал старик и две женщины — одна еле передвигалась, вторая тоже вряд ли пошла бы за ним в одиночку. А перед соседями они со своим пленным парнем не выставлялись, предпочитали не хвалиться, что в подвале сидит русский. Не очень-то, видать, друг другу доверяли — у них там свои отношения, свои тайны, свои, как они говорят, у каждого тейпа старшие и подчиненные.
Борис выбрел на занесенную снегом дорогу, пошел по ней, потом услышал надрывный звук большой, тяжелой машины, на таких передвигались только наши войска, а уж никак не "юги", прилег на всякий случай за снежный вал, но не ошибся. Въявь разобрав, что машина своя — вышел на дорогу. Его подобрали. Отправили в свою часть, он долго писал нужные объяснения, рассказывал устно. Все эти рапорты были приняты к сведению. Его восстановили в списках личного состава, назначили на прежнюю должность. После этого он подал рапорт об увольнении. Его долго уговаривали старшие офицеры, даже несколько полковников сразу. Убеждали, что так или иначе это испытание ему зачтется. Но он уперся. И был аргумент: ранение. От него в конце концов отстали, сказав, что это шок, что он пройдет, когда его как следует подлечат.