Журнал Наш Современник №7 (2003)
Шрифт:
Кожинов всего лишь навсего написал послесловие, озаглавленное: “Реплика в русско-еврейском диалоге”. Ты, Валентин, возмущен участием В. Кожинова в сборнике “Свет двуединый”. Но я позволю себе процитировать одно место из послесловия Кожинова, ради которого, на мой взгляд, оно и написано.
“Дезик в свое время преподнес мне свою лучшую, на мой взгляд, книгу “Дни” с порадовавшей меня надписью: “Вадиму — человеку страстей, что для меня важней, чем человек идей, — с пониманием (взаимным). Где бы мы ни оказались — друг друга не предадим. 1.03.71. Д. Самойлов”. Но прошли годы, и мне показали публикацию “поденных записей” Дезика, где именно 1.03.71 начертано: “Странный, темный человек Кожинов”...… И еще одна — не датированная — запись: “фашист — это националист, презирающий культуру...… Кожинов, написавший подлую статью об ОПОЯЗе, —
Так что, вопреки твоему утверждению, Валентин Васильевич, что Кожинов своим послесловием “зело озолотил” имена еврейских поэтов, я считаю, что он “не озолотил” участников сборника “Свет двуединый”, а, наоборот, обнародовал (в примере с Самойловым) такое свойство еврейского менталитета, что этот сборник уместнее было бы назвать “Свет двоедушный”.
Кожинов часто повторял, что евреи спокойно и равнодушно относятся к нашим кухонным ругательствам в их адрес, даже провоцируют их, но по-настоящему опасаются лишь глубокого нашего понимания их разрушительной воли, их умелой фальсификации истории, их способности, когда надо, перевоплощаться и якобы ассимилироваться.
Он блестяще владел искусством полемики с ними, поскольку учился этому искусству у Достоевского и Розанова, у Карсавина и Шульгина, у Блока и Михаила Меньшикова.
Вот почему еврейские интеллектуалы одновременно и опасались, и по-своему уважали его как достойного соперника. Но когда надо было, Вадим в открытом споре мог стереть в порошок Бенедикта Сарнова (что и сделал в 80-е годы на страницах “Лит. газеты”), мог не пожать протянутую ему Нуйкиным руку во время открытого телеэфира, добавив, что рука его оппонента, подписавшего позорное письмо о необходимости репрессий в октябре 1993 года, запятнана кровью…... Словом, он умел выступать и с открытым забралом, по-русски, “по-разински”, говоря твоими словами, Валентин Васильевич. Вспомни, что именно он организовал и осуществил наш первый бунт против еврейского засилья в культуре в 1978 году — дискуссию “Классика и мы”, которая сняла табу с русско-еврейского вопроса. Он умел укрощать агрессивные еврейские импульсы, объясняя их носителям, что, не считаясь с русской историей и развязно русофобствуя, они играют с огнем. Он всегда предостерегал их от попыток властвовать в России и старался поставить еврейскую элиту на свое место в нашей истории. Потому и написал исследование о расцвете и гибели Хазарского каганата, потому не оставил камня на камне в еврейском лживом мифе о русском черносотенстве. В конечном счете, все его творчество есть доказательство того, что русский ум хоть и медлительнее, но глубже и свободней ума еврейского, что наши таланты органичнее и ярче, что наши убеждения замешаны на совести и справедливости, а не на расизме и корысти. Он имел мужество не зависеть ни от кого, кроме истины, он не дорожил своим положением в ИМЛИ, своей научной карьерой ради того, чтобы идти туда, “куда влечет тебя свободный ум”. Тебе, Валентин, всю жизнь занимавшему всяческие должности, трудно понять человека такого типа. Ты всю жизнь не мог себе позволить быть совершенно свободным. Я тебя понимаю: ради общих интересов надо оставаться в номенклатурном кресле, надо думать об очередном однотомнике, о литературной премии, о новой квартире. А должность всегда помогает (даже сейчас у тебя их две). А отношение к еврейскому вопросу при советской власти ох как влияло на обретение должности или на потерю ее. Ты всегда умел быть осторожным и расчетливым. Помнишь, как после дискуссии “Классика и мы” я принес тебе, главному редактору издательства “Современник”, статью (о Есенине и Багрицком), написанную на основе дискуссионного выступления? Мне позарез надо было опубликовать ее в книге “Огонь, мерцающий в сосуде” ради доказательства своей правоты. Редактор, Женя Лебедев, подписал книгу в печать, но ты своей волей убрал из нее статью о Багрицком. Я тебя тогда не осуждал. Какое право я имел настаивать на своем, если эта публикация грозила и твоему положению, и твоей должности? Напечатать эту главу было крайне трудно. Цензура, наверное бы, ее сняла, но мне было досадно, что снял ты, о чем я и написал тебе печальное письмо, если ты помнишь. Написал, но не обиделся.
Обидно другое: ты сейчас хочешь, говоря о Кожинове, показать себя более смелым человеком, нежели он. А это не так. Он был свободным человеком и много раз рисковал, распутывая опасный “еврейский узел”, не считаясь с указаниями партийных чиновников, с мнением официальных и неофициальных и русских и еврейских функционеров. Его надолго переставали печатать, но он все равно объяснял общественному мнению разницу между еврейским националистом Агурским, уехавшим в Израиль, и еврейским ассимилированным “совком” Сарновым, оставшимся в России, и доказывал, что последний гораздо опаснее для нас, нежели сионист Агурский.
А ты, Валя, в отличие от Кожинова, зависел от цензора Солодина, от председателя Госкомитета по печати Свиридова, от Сергея Михалкова и т. д.
Постоянно ощущая эту зависимость, ты просто не мог быть всегда смелым человеком, каким ты от природы являешься.
Потому-то ты в 1983 году снял из моей книги стихотворений одно из самых важных для меня в ту пору. Вот оно:
Родная земля
Народ, когда-то бросивший отчизну,
ее пустыни, реки и холмы,
о ней, обетованной, правит тризны,
о ней глядит несбыточные сны.
Но что же делать, если не хватило
у предков силы родину спасти
иль мужества со славой лечь в могилы,
иную жизнь в легендах обрести?
Кто виноват, что не ушли в подполье
в печальном приснопамятном году,
что, зубы стиснув, не перемололи,
как наша Русь, монгольскую орду?
Кто виноват, что в мелких униженьях,
как тяжкий сон, тянулись времена,
что на изобретеньях и прозреньях
тень первородной слабости видна?
И нас без вас, и вас без нас убудет,
но, отвергая всех сомнений рать,
я так скажу: что быть должно — да будет,
вам есть где жить, а нам — где умирать!
Помнишь, что было дальше? Стихотворение могло пройти цензуру (вскоре было напечатано в моем гослитовском “избранном”).
Но ты взял в руку беспощадное редакторское стило и на полях стихотворения начертал суровую резолюцию: “Снять! В. Сорокин”. Я сохранил этот листок в своем архиве. Не хотел я вспоминать эту историю в двухтомнике своих воспоминаний, но сейчас ты вынудил меня рассказать все до конца. Что было — то было.
Когда мы прощались с Вадимом, то обширный зал в ИМЛИ был переполнен. Слова благодарности Вадиму за яркую подвижническую жизнь произнесли Петр Палиевский, Владимир Крупин, Феликс Кузнецов, Игорь Шафаревич, Леонид Бородин, Валерий Ганичев и я. Дай Бог, чтобы над нами подобные слова были сказаны. До сих пор в “Наш современник”, членом редколлегии которого много лет был Вадим вместе с тобой, идут письма читателей, почитателей, учеников Кожинова, раскрывающие все новые стороны его разнообразной деятельности во славу русской культуры и русской истории. Путь его жизни — это путь к Родине, к ее сыновьям и дочерям, а не в одиночество, как в наивной полемической запальчивости показалось тебе. На вечере, посвященном его памяти, в ЦДЛ (2002 г.) Большой зал был переполнен, люди стояли вдоль стен целых три часа. Воспоминания об “архивном”, “скучном” да еще и “русскоязычном” — с такими чувствами и терпеньем слушать не будут…...
И еще вспомнилось. В сентябрьском номере 2002 года в журнале были опубликованы письма абхазских интеллигентов, полученные Кожиновым четверть века тому назад, со всяческими благодарными словами за то, что он в то, брежневское, время выступил в журнале “Дружба народов” со статьей, где страстно и убедительно защитил историю и культуру Абхазии от наглых и невежественных посягательств с грузинской стороны. Казалось бы, ну что ему грузино-абхазские распри. Но ведь в их глубине судьба маленького народа, и русский человек не потерпел несправедливости…... До сих пор Абхазия помнит и чтит мужественный поступок, совершенный не мной, не тобой, Валентин, а “теоретиком литературы” Вадимом Кожиновым.
…Пишу я тебе сейчас ответ, сидя в родной Калуге, время от времени включаю российское (“настоящее!”) радио и слышу по нему “настоящую поэзию”. Позавчера слушал стихи Сапгира, вчера — Гандлевского, сегодня какого-то Пригова, вперемежку с выступлениями Андрея Дементьева и Бенедикта Сарнова. Ни Передреева, ни Тряпкина, ни Рубцова, ни Юрия Кузнецова, ни тебя, ни себя не услышал. Не “настоящие”, значит, мы поэты. Сижу и думаю: как нам Вадима не хватает, чтобы он шуганул всю эту шушеру! Нам с тобой заниматься этой борьбой — нет времени: оба мы на важных должностях, ты тратишь силы на развенчание Кожинова, а я на его защиту. Так и живем.