Журнал «Вокруг Света» №03 за 1980 год
Шрифт:
В окружении драконов мастер показывает мне газеты со статьями о его работе, старые фотографии. Вот усто Умар, седобородый и спокойный, со своими учениками. Вот отдельная фотография Мухтарэва, и я удивленно оглядываюсь на мастера. Фотография старая, но дело не в этом. «"Не похож, да? — улыбается Абдурахим-ака. — Какой худой, усталый... Это я только работать здесь начинал. А работа — она все дает: и силу и здоровье».
Бывают лица, словно живущие улыбкой, — у Мухтарова именно такое лицо. Впрочем, я видела его и сосредоточенным, когда он, член художественного совета, принимал резьбу по ганчу или разглядывал декоративные вазы в местном музее. Когда обсуждались работы его учеников, на лице появлялось выражение несколько отрешенное. Но, как правило, держалось оно недолго, участие в споре делало мастера живым и непосредственным. В этой изменчивости, наверное, и заключалась натура художника.
Конечно, любой сказочный персонаж отличается друг от друга, на то он и сказочный. Драконы из Ура-Тюбе, например,— это свистульки. Когда-то они изготовлялись гончарами к празднику весеннего равноденствия: по преданию, свистом вызывали весенний дождь, «оби рахмат» — «воду милости». Драконы Каратага с их горбоносой головой и полосатым телом словно вышли, как водяные кони («аспа-оби»), из местных вод, забыв об огнедышащем дыхании, и только тихо посвистывают в доказательство своего миролюбия... Самаркандские драконы совсем иные. В древнейшей книге иранских племен, в священной Авесте, описан дух зла Ажи-Дахака (отсюда и пришло название «аждахор»). Герой предания убивает чудовище, и мир очищается в огне. И в древней Согдиаие, от которой сохранились на территории Средней Азии развалины и фрески, терракота и легенды, прислужницы культа огня изображались с огненно-алым тюльпаном в руках, с лолой. Рассказ мастера — это приближение мифа к обычному дню современного Самарканда.
Неважно, как осмысляется цветок мака. Важно, что он существует как необходимый элемент в облике дракона, что память о пережитых народами верованиях и представлениях остается в произведениях народного творчества. Важно, что цветут маки у стен дома, где живут глиняные аждахоры Мухтарова, как цвели они веками на земле Согдианы, у стен Мараканы — предвестника современного Самарканда...
Мухтаров берет в руки комок глины, сворачивает ее в гибкий и тонкий жгут. Палочкой с заостренным концом он чертит ромбы перекрещивающихся штрихов и в центре каждого ромба ставит точку. Это воспроизведение орнаментации глиняных драконов древнего Самарканда, найденных при раскопках на Афросиабе. Я слежу за руками мастера, не вдумываясь в условное значение орнамента. Руки безошибочны и точны в движениях, словно знание этих линий и точек передается вместе с прикосновением к афросиабской глине.
«Вы знаете какую-нибудь местную легенду о драконе?» — спрашиваю я мастера, не в силах противиться желанию пристроить к творимому аждахору хвостик экзотического повествования. Ученики — их в этот момент в комнате четверо — поглядывают на нас с мальчишеским любопытством. Мухтаров некоторое время вспоминает, продолжая процарапывать узор по глине, потом улыбается: «Сказки знаю». Но сказок о драконе такое количество, что на них мы не отвлекаемся. Мастер снимает с полки недавно обожженного золотистого дракона и сравнивает его орнамент, тоже восходящий к украшению афросиабской керамики, с тем, что вычертил по сырой глине. И видно, что за тысячелетие с лишним изменился не столько рисунок, сколько отношение мастера к своим драконам, — лаконичные штрихи теперь ложатся вольнее и живописней. Они лишены власти магических представлений. Но остается в глине и свобода жеста, и отзвук легенды, и власть обычая, и тысячелетняя традиция ремесла...
Мастер сминает исчерченную глину в сырой ком, и очертания древнего чудовища прячутся в вязкой массе. На столе появляется дракон расписной, многоголовый, крылатый — декоративная ваза, в которой легко поместятся несколько скромных одноголовых аждахоров. Этот дракон прямо из сказки, но переосмысленной в декоративное украшение, которое служит людям, а не пугает их.
Мы выходим из комнаты, заполненной драконами, под облачное весеннее небо, в прохладный день; потом открываем дверь и попадаем в тепло, исходящее от гончарной печи. В большой комнате работают молодые мастера. Стоят пиалы и орнаментированные зеленоватые миски, сосуды и чаши и, конечно же, драконы. Мухтаров знакомит меня со своим сыном. «Вообще-то, — говорит мастер совершенно искренне, — детей у меня мало. Только восемь». Я сочувственно киваю головой, не решаясь оспаривать это мнение. Спрашиваю, не занимаются ли гончарным ремеслом его дочери, хотя вижу, что женщин-мастеров в мастерских нет. Гончар говорит, что их ремесло достаточно тяжелое, а у женщин и так трудностей хватает...
Как-то получилось, что разговор от чисто производственных вопросов перешел к вопросам психологическим: к настроению, с которым мастер садится за работу; к атмосфере, которая окружает его самого и его труд; к тому, как воспринимают его работу в семье и какую роль играет в жизни художника семья... «Разве можно не уважать женщину или не заботиться о ней, — сказал мастер, — от женщины, жены, от матери, зависит все в жизни, и воспитание новых поколений гончаров, конечно, тоже».
«Все драконы и змеи гор, — сказано в книге Андреева, — подчиняются живущему в недостижимых для людей заоблачных высях гор Змеиному царю (Шахи-Моро), который обитает в своей столице — «Змеином городе...» В день моего отъезда облака так сгустились, что за ними, казалось, действительно могла укрыться целая страна драконов. Но трудно было поверить в существование змеиного царя, если увидел, как подчиняются драконы желаниям и мастерству самаркандских гончаров, как рождаются они из сырой глины и выходят из гончарной печи в розоватых отблесках огня, сверкая цветком на груди. И еще труднее представить, что есть у драконов за облаками город, если собственными глазами увидел дом, где живут аждахоры в мире и согласии с людьми, — дом на улице усто Умара Джуракулова, на склонах Афросиаба, среди цветущих маков.
Инна Клемент
Экипаж «Дмитрия Солунского»
После одной из публикаций о поисках следов экспедиции В. А. Русанова в редакцию «Вокруг света» пришло письмо искусствоведа М. Г. Серапионовой следующего содержания:
«Уважаемые товарищи!
Я всегда с интересом относилась к полярным экспедициям и к людям, которые принимали в них участие. Полярники вызывали к себе не только интерес, но и восхищение их отвагой и мужеством.
В 1964 году меня направили на работу в Мурманск. В Мурманском архиве я искала дела о художниках-полярниках в надежде найти дела прошлых походов Чичагова, Русанова и Седова. Но тогда ничего не нашла, лишь наслышалась всяких небылиц о «Св. Фоке».
Спустя несколько лет я возвратилась в Москву. Опять обошла архивы и обратилась с запросом в Архангельское хранилище, откуда мне ответили положительно: есть дела о художниках-полярниках А. А. Борисове и др.
Но снова прошли годы, прежде чем я смогла попасть в Архангельский архив. И вот, просматривая дела о художниках-полярниках, я совершенно неожиданно для себя натолкнулась на несколько не публиковавшихся ранее документов, связанных с деятельностью
В. А. Русанова, на мой взгляд, представляющих большую историческую ценность.
С уважением
М. Г. Серапионова».
Вот эти документы.
Его превосходительству,
Господину
Главноуправляющему
Землеустройством и
Земледелием
Докладная записка
Архангельского Губернатора
И. Сосновского о награждении
участников Новоземельской
экспедиции 1910 года.
Как я уже имел честь докладывать Вашему Высокопревосходительству в записке от 24 минувшего декабря за № 1579 (1), снаряженная мною летом минувшего года под начальством геолога Русанова 2-я Новоземельская экспедиция Главного Управления Землеустройства и Земледелия не только выполнила поставленную ей задачу — обследовать северо-западное побережье, но совершила, кроме того, исключительное по своей трудности и опасности плавание вокруг всего Северного острова Новой Земли, впервые обойденного русскими людьми на русском судне после легендарного, продолжавшегося 3 года путешествия отважного помора Саввы Ложкина в середине XVIII века. У самой северной оконечности Новой Земли, мыса Желания, судно экспедиции (парусно-моторная шхуна «Дмитрий Солунский») было застигнуто льдами, отрезавшими обратный путь на юго-запад, и с трудом пробралось вдоль берега в Карское море, оказавшееся также заполненным льдом. К счастью, западные штормы отодвинули немного плавучие льды от берега, и вдоль последнего образовалось нечто вроде канала, которым и направилась шхуна. Однако местами, особенно у мысов, лед вплотную подходил к земле и судну приходилось, лавируя, пробиваться среди обширных ледяных полей. 12 дней продолжалось такое плавание на протяжении 500 верст от мыса Желания до Маточкина Шара. Не раз при этом «Дмитрию Солунскому» угрожала опасность быть затертыми или раздавленными льдами, с роковою для экспедиции перспективою зимовки без достаточного запаса провианта на безлюдном, суровом, представляющем собою сплошной ледник северо-восточном берегу Новой Земли, где погиб в 1597 году бесстрашный Баренц и где температура падает зимой до 70° ниже нуля по Цельсию. Немалыми затруднениями и опасностями сопровождалось также прохождение по заполненному льдами Маточкину Шару. Совершенное Новоземельскою экспедицией 1910 года плаванье, несомненно, займет видное место в истории полярных путешествий.
Важнейшими практическими результатами, достигнутыми названною экспедициею, явилось обнаружение на севере Новой Земли еще 4-х промысловых пунктов норвежцев сверх открытого в 1909 г. в Крестовой губе, производства ряда в высокой степени важных для разрешения вопроса о северном морском пути в Сибирь наблюдений относительно распределения льдов, в связи с характером местных ветров и о направлении морских течений, обследование сев.-западного побережья Новой Земли в колонизационно-промысловом отношении, составление весьма важных в научном отношении коллекций по геологии, палеонтологии, ботанике, энтомологии, зоологии и пр.