Журнал «Вокруг Света» №1 за 2003 год
Шрифт:
Однако и в России, и на территории бывшего Советского Союза, и в других странах есть замечательные образцы игристых вин, изготовленных по классической шампанской технологии. Всегда ценились игристые «Новый Свет» и «Абрау-Дюрсо», очень хороши и молдавское «Крикова», и испанское Cava, калифорнийские и итальянское брюты, а также итальянские мускатные Asti и Moscato Spumante.
Мария Воробьева
Избранное: Виктор Шкловский
Виктор
И все, что за эти годы пережила Россия, вместе с ней пережил и он. Во время первой мировой дослужился до унтер-офицера, был награжден орденом Св. Георгия. В 1918-м, будучи связанным с правыми эсерами, участвовал в антибольшевистском заговоре. Чтобы избежать ареста, по льду Финского залива покинул родные пределы, но жить вне России не мог, а потому вернулся. Вернулся, чтобы заниматься тем, для чего и был рожден. Смыслом его жизни была литература и все то, что с ней так или иначе связано…
В книгу Шкловского «Еще ничего не кончилось…», выпущенную в свет издательством «Вагриус», вошли такие его произведения, как «Сентиментальное путешествие», «Zoo, или Письма не о любви, или Третья Элоиза», а также «Третья фабрика», отрывки из которой предлагаются вниманию читателей. Это – летопись страны, и это – летопись его жизни.
Прозу Шкловского именуют «телеграфной», не согласиться с этим трудно. Но есть в ней и потрясающая музыка слова, коим он владел в совершенстве.
Детство Человека, который потом писал коротко
Через ночь, в которой бредил, как всегда, искал врага в комнате, плакал. Началось утро.
У меня была серая кофточка (не люблю этого слова) с резинкой снизу. Шапка летом на резинке. Резинку я грыз. Чулки были тоже на резинках, красных.
В семье у нас не было велосипедов, собак. Раз держали поздно выведенных цыплят у печки. Они страдали рахитом, а я их лечил резаной бумагой.
Был у меня еще, но много времени спустя, щур в деревянной клетке. Щур пел свою песнь в шесть часов утра, а я просыпался в восемь. Потом его съела крыса.
Я уже старый. Когда я был мальчиком, то еще попадали под конку. Конка была одноконная и двухконная.
При мне провели электричество. Оно еще ходило на четвереньках и горело желтым светом. При мне появился телефон.
При мне начали бить студентов. Рабочие же жили так далеко, что у нас, на Надеждинской, о них почти не слыхали. К ним ездили конкой.
Я помню Англо-бурскую войну и гектографированную картинку: бур шлепает англичанина. Приезд французов в Петербург. Начало двадцатого века. Ледоходы на Неве.
Дед мой был садовником в Смольном. Седой крупный немец. В комнате его была синяя стеклянная сахарница и вещи, покрытые темным ситцем. За домом его гнулась Нева, а на ней было что-то цветное и маленькое.
Не могу вспомнить что.
Я не любил, чтобы мне застегивали и расстегивали пуговицы.
Читать меня учили по кубикам, без картинок. Дерево лезло из кубиков по углам. Помню букву «А» на кубике. И сейчас бы узнал ее. Помню вкус
Гуляли мы в маленьком сквере у церкви Козьмы и Демьяна. Называли: «Козьма и обезьяна». За стеной плаца был амбар. Там жили обезьяны, по-нашему… Амбар имел трубу. Взрослые сердились.
Мы были дики и необразованны. Взрослые не достигали нас. Они не достигают вообще. Помню стихи:
Виктур, дохтур,Лечит даром,Нос намажетСкипидаром.Была еще корь. Одним давали кисель молочный, другим – черничный. Болели четверо детей враз.
Бассейная улица стояла еще деревянной. В то время еще радовались в городе, когда рубили сады. Мы были настоящие горожане.
Была еще «Нива» в красных с золотом переплетах. В ней картинки: состязание на дрезинах. Велосипед был уже изобретен, и им гордились так, как мы сейчас принципом относительности.
На краю города, за Невой, на которой дуло, был Васильевский остров, на котором жил в коричневом доме, езды до него полтора часа, дядя Анатолий. У него был телефон и подавали на Пасху золоченые, но невкусные яйца и синий изюм.
А на столе его невысокой жены – тройное зеркало и розовая свинья копилкой. Она стояла для меня на краю света.
ДаЧа
Квартира наша медленно меблировалась, родители богатели. Купили тяжелые серебряные ложки. Горку со стеклами. Бронзовые канделябры и обили мебель красным плюшем. В это время все покупали дачи.
Папа купил дачу на берегу моря. Куплено было в долг. Земля шла песчаная и с болотом, росла осока, лежал песок, рос можжевельник. Можжевельник мы рубили сами, тупым топором. Папа думал, что можжевельник сыплют на похоронах. На похоронах сыплют елку.
У можжевельника синяя сухая кора, а тело крепкое, как кость. Из него хорошо делать рукоятки к инструментам.
Можжевельник и сосны шли полосами вдоль моря. Полосы эти отгородили поперек. Поставили ворота и набили жестянку. Синими и золотыми: «Дача ОТДЫХ».
И началась нужда.
Уменьшили количество лампочек в комнатах.
Перестали шить платья. Мама поседела в серебряный цвет. Она и сейчас такая.
Мы возились с дачей. Папа закладывал шубу, работал. Мы сажали сосны на песке вдоль забора. Они сейчас втрое выше меня. Так шли годы.
Мама ездила всех уговаривать подождать с долгом. Мебель продавали с аукциона. Слез было очень много.
Рос последним ребенком в семье, доспевая, как не вовремя посеянный хлеб. Жили за городом, у себя на даче. Огромные окна, за окнами снег и снег на льду до Кронштадта. Лед на море лежит неровно, как разломанный в ремонт асфальт.
ГимназиЯ разных видов
Холодный Питер в сером утре. Гимназия.
Учился я плохо, в плохих школах. Сперва меня хотели отдать в хорошую, в Третье реальное. Я там держал экзамен.
За стеклянными дверьми – молчаливые классы. Реалисты на местах, как их пальто на вешалке. Пустые коридоры, пустые лестницы, приемная с кафельным полом в крупную клетку.