Шрифт:
Милосердие вечности
«На земле нет ничего, что не могло бы быть лекарством». Это строки из «Чжуд-ши». Человека, зачерствевшего в антропоцентризме до заурядной брезгливости, эта максима тибетской медицины может повергнуть в оторопь.
Правда, таких остается все меньше. Перед лицом экологической катастрофы трудно не осознать единства природы и человека. Понимание всеобщей связи бренного и вечного, земного и космического приходит к. людям.
Странным
Так думал я, отправляясь по заданию редакции в Улан-Удэ — центр живой буддистско-ламаистской конфессии СССР, средоточие древних памятников восточной культуры и основной полигон современных исследований тибетской медицины.
...Московская писательница, давняя моя знакомая, как-то в смятении чувств рассказывала о своем визите к «тибетскому доктору»: «Он мне только ладошку пожал и говорит: «Пошка. Пошка болит». Это ведь так и есть,— продолжала она после многозначительной паузы.— Но он-то откуда узнал? И диету предложил какую-то невообразимую! «Ешь,— говорит,— что в детстве ела. Фрукты, овощи — это только для южан хорошо. Нам, северным людям, полезна лапша, творог, баранина в бульоне...» — «Постой,— перебил я,— это же просто дежурные блюда бурятской национальной кухни. Да кто он, твой целитель?» — «Как кто? — удивилась она.— Галдан Ленхобоев, конечно».
Галдана Ленхобоева я знавал еще, когда жил в Улан-Удэ. Тогда он работал модельщиком в чугунолитейном цехе улан-удэнского завода «Электромашина». Мы посмеивались, что по вечерам он самоучкой осиливает старомонгольские книги, что каждый выходной мотается на мотоцикле по степным распадкам в поисках лекарственных трав, а каждый отпуск уходит в Саяны собирать мумие... Он считался этаким городским чудаком. Через двадцать лет к Галдану Ленхобоеву больные съезжались со всех концов страны, а в Москве у него была постоянная врачебная практика в кругу интеллигенции. С точки зрения медицинской меня это не волновало. Я был, как это пишется в справках, практически здоров. Но вдруг ясно ощутил, словно воочию увидел, что Галдан Ленхобоев сделался совсем другим человеком...
Тайна тибетской медицины виделась мне теперь не в фактах чудесных исцелений, а в повседневном мышлении ее творцов и адептов. Мне хотелось войти, как в реку, в поток древнего сознания, проникнуться им, насколько удастся, пережить, если повезет, хотя бы момент реального контакта с иным ощущением и пониманием мира. И рассказать об этом.
Созерцая обычный пейзаж Селенгинской долины, невозможно расчленить его на ЗЕМЛЮ, ВОДУ, ВОЗДУХ, ОГОНЬ и ЭФИР (космическое дыхание). Эти пять первоэлементов буддийской космогонии, которые составляют все сущее, нельзя разглядеть непросветленным взором. Их может показать только посвященный, как сделал это в гравюре «Береза на холме» Цырен-намжил Очиров.
Селенгинская долина. Взгляд путешественника и взгляд народного художника.
Этот сельский учитель из Кижингинского аймака начал рисовать, только выйдя на пенсию. Уже позади были те циклы лет, когда, как говорят на востоке, человек живет «как дитя», и «как солдат», и «как отец семейства», а впереди оставались только годы «мокша» (отрешение от бренного и соединение с вечным). Но кто имеет призвание, тот его не минует. Золотая медаль на вернисаже народных художников в Англии, золотая медаль в конкурсе самодеятельных художников на ВДНХ — отметили уровень его мастерства.
Воля случая, что работы Очирова попались мне, когда накопившиеся в поездке впечатления никак не складывались в целостное представление. Мешала скорее всего накатанная колея «европейского» мышления. Идти дальше по неведомой культурной территории без проводника-аборигена было просто безрассудно. И вот тут, как по заказу, развернулась передо мною во всей наглядности иная традиция мышления, схваченная языком
Цырен-Намжил Очиров знал, в чем счастье. Он рисовал человека в лоне природы, а не «на лоне», как мы привычно говорим. Разница величиною в эпоху. От бренной радости потребления природных благ художник возвращался к спокойному слиянию с природой, к вечному первоисточнику бытия...
Самому Очирову, надо полагать, до подобных умозаключений и дела не было. Он рисовал то, что рисовал. Но, видно, и того было предостаточно, потому что вдруг, как зарница, просверкнула у меня негаданная мысль: «А если тибетская медицина не что иное, как момент непосредственной связи человека и природы, своего рода искусственный канал, восстанавливающий преждевременно разорванную пуповину?» Просверкнула... и сфокусировала внимание на том моменте, общем почти для всех систем древнего врачевания, когда целитель полной мерой своих знаний, опыта и силы духа как бы заново подключает угасающего человека к животворящему энергетическому полю вечности. Типичный пример — камлание шамана, его магический экстаз, подключаясь к которому соплеменники забывали о болях, восстанавливали спокойствие души, зоркость глаза и твердость руки.
Шаманы были древнейшими лекарями и в Забайкалье. Характерно, что Очиров изобразил камлание как обыденную подробность исторического быта бурят. И в этом ценность рисунка, где этнографическая точность магической атрибутики — от бубенцов, свисающих на ремешках с пояса шамана, до рогов, венчающих его головной убор,— служит воссозданию самой атмосферы древнего обряда. Простоватый на вид, в предписанном традицией убранстве представитель так называемой примитивной культуры способен был ввести себя и вовлечь окружающих в экстатический транс, который современная психологическая наука назвала бы «измененным состоянием сознания, открывающим запредельные возможности человека».
Три эпохи забайкальского врачевания:
Настоятель Янгажинского дацана Шираб Банзаракцаев. Скульптурный портрет вырезан плотником ламаистского монастыря С.-Ц. Цыбиковым в конце XIX — начале XX века. «Камлание шамана». Художник изобразил камлание как обыденную подробность исторического быта бурят. Дандар Базаржапович Дашиев, филолог отдела биологически активных веществ Бурятского филиала Сибирского отделения Академии наук СССР.
Сегодня в нескольких научно-исследовательских институтах созданы специальные лаборатории для изучения шаманистских методов. Но выяснилось, что изучать почти что нечего. Как это часто бывает в народной медицине, нет теории лечения, знания отрывочны и разрознены. Индивидуально эффективные приемы практически невоспроизводимы для других шаманов. Другое дело врачеватели тибетской медицины...
Это был, как говорится, клинок другого закала. В чем можно убедиться воочию, взглянув, к примеру, на деревянную статую настоятеля Янгажинского дацана Шираба Банзаракцаева. Ее вырезал плотник ламаистского монастыря Санжи-Цыбик Цыбиков, основатель оронгойской школы деревянной скульптуры. Тут есть некоторая тонкость, о чем следует упомянуть особо. По ламаистскому канону, религиозный деятель достаточно высокого ранга считается ипостасью высшего божества, так сказать, живым богом. И в сущности, эта статуя — культовое изображение, более того, сакральная скульптура, обладающая самостоятельной святостью, что-то вроде чудотворной иконы. Но вместе с тем — это портрет реального человека.