Журнал «Вокруг Света» (№12, 1993)
Шрифт:
— Я никак не могу его вспомнить! Она попросила Волкова прийти на следующий день: завтра она будет спокойнее! Когда он прощался, она любезно протянула ему руку и снова повторила свое приглашение.
Дня через два Волков появился вновь, на сей раз он сопровождал господина Зале. Они принесли несколько фотографий императорской фамилии. Господин Зале протянул их больной; она радостно принялась разглядывать снимки и тотчас же узнала среди прочих великого герцога Гессенского (Эрнст Гессен-Дармштадтский, великий герцог, брат императрицы Александры Федоровны, женатый первым
— Это же дядя, и его дети, и тетушка!
Разговор с Волковым начался тяжело. Старик никак не мог свыкнуться с мыслью, что дочь его государя не говорит по-русски. Когда он в который уже раз поделился со мною своими сомнениями, больная, услышав его слова, прервала беседу с датским посланником и обратилась ко мне, горячо умоляя меня ничего более не объяснять Волкову и не пытаться его ни в чем убедить. Ее гордость, ее самолюбие были чрезвычайно задеты недоверием этого человека. Она, впрочем, согласилась ответить на несколько его вопросов. Когда он спросил ее, не помнит ли она кого-то из прислуги (я забыла имя, но назван был кто-то из ее прежнего окружения), она немедленно отвечала:
— Он был специально приставлен к нам, к детям.
Он спросил ее, кроме того, помнит ли она матроса, бывшего лакеем у ее брата.
— Да, он был очень высокий. Звали его Нагорный,— ответила она, не сомневаясь ни минуты.
— Да, действительно,— сказал Волков, пораженный точностью ее ответов.
Он пришел на следующий день, уже один, ибо господин Зале должен был отправиться в Копенгаген. Больная чувствовала себя неважно, предыдущие разговоры до крайности утомили ее. Она спустилась к назначенному часу в приемную, но принуждена была улечься на диван. Волков присел рядом и продолжил свой (да простят мне подобное выражение!) допрос.
— Вы помните Татищева? Несколько мгновений она размышляла, затем произнесла:
— Он был адъютантом отца, когда мы были в Сибири.
Волков кивнул. Потом он достал портрет вдовствующей императрицы Марии Федоровны. Она долго рассматривала его в необычайном волнении и наконец спросила:
— Как она себя сейчас чувствует? Странно, что бабушка не в трауре; сколько я помню, она всегда была одета в черное.
Она замолчала, чтобы немного отдохнуть. Мы с Волковым заговорили о чем-то, но она прервала нас:
— А ведь при брате состоял еще один моряк!
Волков кивнул, подтверждая ее слова. Она продолжала медленно, словно блуждая в глубинах памяти:
— Его звали... У него еще такая трудная фамилия... Деревенко.
— Да,— выдохнул Волков.
Она снова задумалась, борясь с ускользающими воспоминаниями.
— Но был, кажется, еще кто-то с такой же фамилией,— проговорила она наконец.— Это был доктор, правда?
Волков опять согласно кивнул. Он спросил, помнит ли она великую княгиню Ольгу Александровну.
— Да,— отвечала больная.— Это моя тетя. Она была очень привязана и к нам, и к маме.
Потом он спросил, что сталось с ее драгоценностями.
— Они были зашиты в моем белье и в одежде,— сказала она.
Затем она улыбнулась и не без лукавства произнесла:
— Ну что ж, теперь, когда он (Слова эти адресованы были ко мне, я должна была перевести их Волкову, ибо он не знал немецкого языка. Вот почему она говорит здесь в третьем лице (прим. госпожи фон Ратлеф).)довольно порасспрашивал меня, посмотрим, как сам он сумеет сдать этот экзамен. Помнит ли он комнату в нашем летнем дворце в Александрии, в которой мама каждый год по приезде писала на оконном стекле алмазом из своего перстня число и инициалы, свои и папины?
— Да,— отвечал Волков.— Могу ли я не помнить этого? Я столько раз бывал в той комнате.
— А вы помните Ивановский монастырь? — спросил он в свою очередь.
— Это где-то в Сибири,— проговорила она.— Оттуда еще приходили странницы, и мы с мамой и сестрами пели с ними.
Волков был потрясен.
Ему нужно было уходить: она очень устала и начала жаловаться на головную боль. С глазами, в которых блестели слезы, он несколько раз поцеловал ей руку. Совершенно растроганный, он сказал на прощанье: «Все будет хорошо!» — и медленно вышел из комнаты. В дверях он обернулся еще раз: слезы катились по его щекам. Я вышла проводить его, и он сказал мне:
— Постарайтесь понять мое положение! Если я скажу, что это она, теперь, после того, как другие столько раз говорили обратное, меня сочтут сумасшедшим.
Я далека от того, чтобы осуждать кого-то, но один смелый голос был бы куда полезнее для больной, чем все намеки и робкие подтверждения, выслушивать которые был, видно, наш удел».
Вернувшись, Волков даст интервью ревельской газете, но похоже, что в Копенгагене не слишком будут уверены в обмане, ибо вдовствующая императрица, мучимая сомнениями, приготовит вскоре новую встречу. Кровавой резни в Екатеринбурге избежали господин и госпожа Жийяр, возможно ли было пренебречь их свидетельством?..
Наставник Жийяр
Мне не довелось встретиться с господином Пьером Жийяром: во время работы над телепрограммой, посвященной загадочной Анастасии, к бывшему воспитателю цесаревича отправился мой друг Андре Кастело. Но все, что он рассказал мне по возвращении, запечатлелось в моей памяти.
Пьеру Жийяру было тогда 79 лет. Седовласый, подтянутый, он поражает собеседника безукоризненными манерами и безупречной речью. Словом, перед нами — настоящий «свидетель Истории».
— Он был наставником у цесаревича,— рассказывал мне Андре,— и педагогом у великих княжон. Двенадцать лет он прожил с царской семьей и каждый день видел Анастасию. По просьбе государя он и его жена Шура, одна из гувернанток великих княжон,— были при царственных детях и после ареста. Он сопровождал императорскую семью в Сибирь и покинул их только в мае 1918 года, за шесть недель до Екатеринбургской трагедии... А в июле 1925года именно Пьер Жийяр и его жена были призваны прояснить — и прояснить окончательно — все темные места в истории загадочной женщины из Мариинского госпиталя.