Журнал "Вокруг Света" №5 за 2002 год
Шрифт:
Но эта самая Александра Михайловна не была бы собой, если бы беспрекословно подчинилась отцовской воле. По ее собственному признанию, именно запрет родителей даже думать о возможности союза с Коллонтаем и решил дело, причем в ее пользу. Свадьба все-таки состоялась, пусть и по прошествии двух лет. А накануне этого торжественного события вышеупомянутый, теперь уже бывший Шурочкин учитель-словесник, давно и тайно в нее влюбленный, в порыве отчаяния попытался свести счеты с жизнью. И хотя он оказался удачливее молодого Драгомирова — его с трудом, но спасли, Шурочка стояла под венцом несчастная и зареванная.
В сущности, это был счастливый брак (хотя осознание этого пришло к Коллонтай лишь на склоне дней) — муж был благороден, добр, нетребователен, а главное, безоглядно в нее влюблен. Генерал Домонтович ежемесячно ссужал дочь значительной
Разумеется, даже такой уютный и хорошо налаженный мир нуждался в женской руке, требуя — куда от этого денешься — каждодневных, пусть даже самых обыкновенных усилий и действий. Но то, что бесчисленные поколения женщин называли обычной семейной жизнью, черпая в ней душевные силы и уверенность в себе, для Александры Коллонтай было скучнейшей рутиной. День проходил за днем, а она не видела ничего, что можно было бы счесть хоть каким-то итогом подобного существования — все те же мелкие и крупные Мишины капризы да недомогания, все те же ежедневные муки по поводу того, что заказать на обед, все те же ежевечерние мужнины бдения над чертежами и какими-то расчетами. Он, правда, готов был для жены на все, и с радостью отправился бы с ней в театр или на концерт, но она к удовольствиям подобного рода была абсолютно и навсегда глуха. Странное дело, воспитанная в дворянской среде, где занятие искусством являлось одним из обязательных атрибутов существования, она никогда не видела в нем ни малейшего толка. Единственное, к чему она относилась хоть с какой-то терпимостью, это музыка, но и ей для того, чтобы понравиться Александре Михайловне, нужно было обладать совершенно определенными свойствами. «А будут ли будущие поколения любить Шопена? Люди воли, борьбы, действия, смогут ли они наслаждаться размагничивающей лирикой Шопена, этим томлением души интеллигентов конца XIX и начала XX века? Полюбят ли 17-ю прелюдию и 4-й вальс те, кто победит капитализм и культуру эксцентричного буржуазного мира? Едва ли... Мне не жалко Шопена, пусть его забудут, лишь бы дать трудовому человечеству возможность жить, как подобает человеку с большой буквы».
Так что ни бедняга-лирик Шопен, ни подобные ему авторы никак не могли ни утешить, ни развлечь разочарованную женщину. Она нестерпимо страдала от того, что ее единственная, неповторимая жизнь уходит в никуда. Это жуткое ощущение не прошло и тогда, когда один из товарищей ее мужа, Александр Саткевич, сделался ее любовником и поверенным душевных терзаний. Женщина, одержимая такой жаждой самореализации и наделенная столь неуемной энергией, просто не могла не найти выхода из сложившегося тупика.
В один из счастливых дней Коллонтай познакомилась с Еленой Дмитриевной Стасовой, молодой, но также очень энергичной особой из семьи, принадлежавшей к интеллектуальной элите России. Отец Елены, один из крупнейших адвокатов Петербурга, выступавший в качестве защитника на громких политических процессах, не просто ничего не имел против того, что в его доме собираются нелегалы-марксисты, а впоследствии всячески помогал своей дочери. Приобщившись к их кружку, Коллонтай поняла, что нашла наконец то, что искала, а еще и то, что такая истинно глобальная проблема, как избавление человечества от социального зла, стоит того, чтобы жить и бороться.
Теперь, обретя в жизни смысл, а вместе с ним и целый мир совершенно новых, возбуждающих разум понятий, таких как «профсоюзы», «Коммунистический манифест», «социальная революция» и им подобные, Коллонтай принялась мечтать о стратегическом просторе для будущих свершений. Она называла себя «мятежной» и гордилась этим крайне.
Прекрасно понимала она и то, что супружество в ее грандиозные планы никак не вписывалось. Как могла, постаралась объяснить мужу, что в данный момент не способна быть ему ни женой, ни хозяйкой их дома. По крайней мере, это было честно, и Владимир сделал вид, что понял. Затем, найдя квартиру, Александра переехала туда, взяв сына и няню. Ей казалось, что так будет гораздо легче заниматься литературным творчеством и в условиях личной свободы укреплять и расширять свои связи с представителями революционно настроенных кругов.
Но задуманные статьи не ладились — ей не хватало ни материала, ни знаний, да и сын так или иначе постоянно требовал материнского внимания. Новые ее друзья-марксисты периодически дразнили ее воображение рассуждениями о неизмеримо больших возможностях для личного роста за границей. В итоге Александра убедила родителей в необходимости продолжения образования и осенью 1898 года, оставив на их попечение сына, собралась в Европу. Ей было 26, а впереди — вся жизнь. И все же, когда она, перед тем как попрощаться с родными на вокзале, запечатывала письмо, адресованное мужу, сердце ее дрогнуло. «Ночью, — вспоминала она позже, — я горько плакала, обливая слезами твердую вагонную подушку, и мысленно звала мужа. За что я наношу ему такую обиду и такой удар!.. Я знала, что еду не на время и что мой отъезд означает действительно конец нашего брака».
Переход на «европейское время» прошел для Коллонтай безболезненно. Ей помогло, во-первых, блестящее знание языков, а во-вторых, черниговское имение — для нее не существовало ни материальных проблем, ни языковых барьеров. Ее самостоятельная жизнь быстро входила в желаемое русло. В Цюрихе она стала посещать семинары профессора Геркнера — известного в то время экономиста, и это дало ей возможность обратиться к серьезным темам. И вскоре статьи Коллонтай стали брать весьма солидные и влиятельные журналы. Молодая, эффектная, общительная Коллонтай активно обзаводилась новыми, полезными для нее связями. В Берлине она познакомилась с Розой Люксембург, Карлом Либкнехтом и Карлом Каутским, в Париже — с супругами Лафарг, а также с Георгием Плехановым.
Впрочем, в Петербург, хоть и изредка, она тоже наезжала. Сообразуясь с общими расчетами, именно там предполагалось воплотить в действительность то, что было предметом многолетних усилий ее товарищей-марксистов. К тому же именно там находилась та золотая жила, которую можно было разрабатывать практически бесконечно: кто же не знал, что в России положение женщины более чем плачевно, что там она угнетена как нигде и религией, и буржуазными понятиями о нравственности, и семьей, и браком, и материнством. Иными словами, именно в соединении «женского» вопроса с социальными проблемами Коллонтай видела никем еще глобально не освещенную, причем с революционных позиций, тему для своих книг.
Коллонтай находила крайне важным «революционизировать» семью. По ее убеждению, у женщины, не стесненной обязанностями по отношению к мужу и детям, высвободилась бы огромная сила, годная для ниспровержения старой и строительства новой России. В том, что слабая половина человечества мечтает об этом денно и нощно, Коллонтай не сомневалась: «Не думайте, что женщина так крепко держится за свои ложки, плошки и горшки». Была она уверена и в том, что о рожденных в «свободной любви» детях должно заботиться государство победившего пролетариата в нужном для него русле. Выступая на VIII съезде РКП(б), Коллонтай, почувствовав явный скепсис присутствующих в зале, убеждала: «Не бойтесь, будто мы насильно разрушаем дом и семью... Если мы разъясняем значение социалистического воспитания, говоря, что такое детские колонии, трудовые коммуны, матери спешат к нам с детьми, несут их к нам в таком количестве, что мы не знаем, куда их поместить...». Радикализм подобных взглядов озадачивал даже Ленина. Именно по его настоянию поправка Коллонтай к новой программе партии о борьбе «за исчезновение замкнутой формы семьи» не была принята.
В 1905 году у нее начался роман с экономистом-аграрником Петром Масловым, выступавшим в то время против ленинской программы национализации земли. Маслов был умным и крайне интересным собеседником и остервенело, несмотря на наличие семьи, влюбленным в Коллонтай. Их связь была достаточно долгой и прервалась самою Александрой Михайловной, которая в один прекрасный момент — именно момент — предпочла поменять эту поднадоевшую ученую голову на пролетарскую.
Любовь к Александру Шляпникову, будущему члену ВЦИК партии большевиков, настигла ее 1911-м на похоронах супругов Лафарг, покончивших жизнь самоубийством. Этот зловещий лейтмотив никак не повлиял на чувство, охватившее 26-летнего мужчину. Александре было на 13 лет больше, но в расчет это не бралось ни им, ни ею. Судя по тем восторженным впечатлениям от нового возлюбленного, которыми Коллонтай делилась с подругой, выходило, что Шляпников сумел разбудить в ней весьма страстную натуру, чего не смогли сделать ни вечно боявшийся опоздать к ревнивой супруге Маслов, ни тем более законный супруг, вообще называвший свою жену «рыбой».