Жюльетта
Шрифт:
– Сто французских луидоров в месяц.
– Я положу вам такое же жалованье, но будете ли вы верной мне и послушной?
– Как рабыня.
– Рабство предполагает отсутствие всех залогов свободы и средств повредить господину. Поэтому отдайте мне свои деньги.
– Вот они. – И Эмма протянула мне шкатулку.
– Признайся, мой ангел, – заметил я, открыв крышку, – что ты украла эти деньги: получая сто луидоров в месяц, ты не могла скопить такую сумму, тем более в твоем возрасте.
– Неужели ты считаешь, что я ушла от
– А что, если я донесу на тебя?
– Боршан, я люблю тебя; все, что я имею, принадлежит тебе; я не просто доверяю тебе эти деньги – я их отдаю тебе. Но ты получишь этот подарок и мою благосклонность только при одном условии.
– Я тебя слушаю.
– Мы немедленно избавимся этой ничтожной поклажи которую ты таскаешь за собой по всей Европе.
– Выходит, ты мне платишь за ее смерть?
– Именно это я и требую в обмен на сто тысяч крон.
– Ах ты, чудная маленькая сучка, но расправу надо бы украсить жестокими эпизодамию
– Несмотря на то, что она больна?
– Но разве твоё предложение разделаться с ней не жестоко?
– Разумеется.
– Тогда сделаем так: я представлю тебя, как мою бывшую супругу, которая требует, чтобы я вернулся к ней; я буду просить прощения за свою слабость, которая в моем затруднительном положении вынудила меня действовать таким образом; ты придешь в ярость; тогда я скажу Клотильде, что покидаю ее, и бедняжка умрет от печали, с ней вместе умрет и ребёнок в ее чреве.
– Так она ещё и беременна? Тогда мы весело проведем время! – И по заблестевшим глазам Эммы я понял, как возбуждает ее предстоящая гнусность; переполненная чувствами шлюха бросилась целовать меня и в приступе параксизма страсти выбросила из себя обильную дозу спермы.
Мы вошли в комнату больной. Мы так искусно сыграли свои роли, что несчастная Клотильда приняла все за чистую монету. Эмма, мудрая, хитрая и порочная Эмма, утверждала, что, уходя от неё, я ее обокрал и что ни одна вещь, вплоть до последней пуговицы или носового платка, не принадлежит в этой комнате авантюристке, потерявшей всякую совесть. Я признался, что все именно так и обстояло, и тогда моя отчаявшаяся жена, очень хорошо понимая, что ей грозит, отвернула в сторону свое прекрасное лицо, чтобы скрыть слезы.
– Нет, нет, подлая предательница, я не позволю тебе прятать свои бесстыжие глаза, – разъярилась Эмма. – Я не двинусь отсюда, покуда не получу все свое имущество.
Тем временем в комнату принесли ужин. Мы с Эммой от души поели и послали за самым лучшим вином, а беспомощная Клотильда молча, сквозь слезы, смотрела, как ее обдирают до последнего пенни, и с каждой минутой возрастало отчаяние в ее глазах. Покончив с сытной трапезой, мы устроились возле кровати обреченной женщины и мерзкими утехами отметили наш союз.
Эта Эмма была просто чудо: двадцати одного года, с лицом, олицетворявшим собой сладострастие, с фигурой нимфы, с большими темными глазами, с самым свежим на свете ротиком и ослепительно белыми зубками, с маленьким проворным языком и удивительно гладкой и нежной кожей, с потрясающей формы грудью и ягодицами и с ненасытным темпераментом развратницы, приправленным солью и перцем жестокой похотливости. Мы совокуплялись самыми разными способами и наслаждались зрелищем, редким и одновременно возбуждающим, моей жены, которая исходила жалобными стонами, упреками и отчаянными рыданиями.
Когда я содомировал ее, Эмма потребовала, чтобы ее злосчастная соперница показала ей свой зад. Клотильда была настолько слаба, что не могла пошевелиться, но ей пришлось повиноваться. Я несколько раз ударил по этому великолепному предмету, который недавно ещё доставлял мне столько сладостных минут и который я теперь безжалостно покидал; я бил по нему с такой силой, что бедняжка, сраженная отчаянием и горем, истощенная болью и болезнью, перестала дергаться и неподвижно лежала на кровати.
– Мы можем придушить ее, – предложил я, продолжая усердно орудовать в заднице Эммы.
– Можем, конечно, но это будет большой ошибкой, – возразила умная и богатая воображением девушка. – Лучше всего просто оставить ее в таком состоянии, испортить ей репутацию в глазах хозяина гостиницы, и тогда, не имея никаких средств, она либо умрет с голоду, либо выживет посредством проституции.
Эта последняя мысль исторгла из меня мощный оргазм, и мы стали собираться в путь. Мы забрали из ее комнаты все, до последнего предмета, стащили с Клотильды ночной халат, сняли с пальцев кольца, вытащили из ушей серьги; мы взяли даже ее туфли и шлепанцы, – одним словом, она осталась в чем мать родила; бедная моя супруга только плакала и тихо бормотала:
– Я понимаю, что если ты сейчас не убьешь меня, ты не сможешь больше творить зло. Но пусть небо простит тебя, как прощаю я, и как бы ни сложилась твоя жизнь, вспоминай иногда женщину, которая не сделала тебе ничего плохого – только слишком сильно любила тебя.
– Довольно, довольно, закрой рот, – бросила Эмма, – ты не пропадешь, если научишься как следует ласкать мужские члены. Между прочим, ты не проклинать нас должна, а благодарить: другие на нашем месте забрали бы у тебя не только вещи, но и жизнь.
Лошади были запряжены, карета ожидала у двери. Прежде чем уехать, Эмма переговорила с прислугой гостиницы.
– Эта женщина, которую мы оставляем здесь, – бродячая потаскуха, которая украла у меня мужа; по счастливой случайности я встретила его и теперь увожу с собой: я беру то, что принадлежит мне по закону и до праву, а вместе с ним и украденные ею вещи. Её проживание оплачено до завтрашнего дня, а остальное мещане интересует: делайте с ней, что хотите, у неё при себе есть все чтобы оплатить любые долги, да ещё заработать на дорогу домой, в свою страну. Вот ключ от ее комнаты. Прощайте.