Жюстина
Шрифт:
– Вообще-то я ничего не собираюсь предпринимать, чтобы навлечь на вас опасность, мадемуазель, – отвечала бедная женщина, которая ещё не обнаружила мотив наигранной строгости Жюстины, – от вас мне потребуются только ваши заботы.
– Они будут исключительно внимательными, мадам, – сказала новоявленная субретка, – но я буду держаться только в этих рамках. Обрадованный граф пожал руку Жюстине и тихо произнес:
– Чудесно, дитя моё! Сдержи слово, и твое будущее обеспечено. Потом он показал ей комнату, где она будет жить, по соседству с будуаром госпожи и обратил её внимание на то, что эти апартаменты, снабженные крепкими дверьми и окруженные двойными решетками, не оставляют никакой надежды на бегство.
– А вот эта терраса, – продолжал Жернанд, вводя Жюстину в небольшую, расположенную на том же этаже галерею – настоящий сад с цветами, – но думаю, вы не захотите измерить
Жюстина вернулась к хозяйке, и пока они внимательно рассматривают друг друга, мы представим читателю эту замечательную женщину.
Глава пятнадцатая
Что происходит в замке. – Рассуждение о женщинах
Мадам де Жернанд восемнадцати лет от роду обладала прекраснейшей на свете фигурой самых благородных линий и форм; все её жесты, все движения были исполнены необыкновенной грации, а очи сияли мягким чувственным светом. Они были красивого черного цвета, между тем как сама она была блондинкой, и усталая истома – следствие её несчастий – придавала им особенное очарование. Она имела изумительную белую кожу и чудесные волосы, очень маленький рот и ослепительные зубы, и коралловые губы… Как будто Амур окрасил их волшебной краской, украденной у богини цветов. У неё был римский нос, прямой, узкий, подчеркнутый двумя эбеновыми бровями, и нежный подбородок – все её лицо изысканно-овальной формы выдавало приятность, наивность и доброту, которые были бы уместнее на лике ангела, чем на лице смертного создания. Её руки, грудь, ягодицы отличались великолепием и были созданы для художников. Самое обольстительное в мире влагалище было прикрыто легким темным пушком, разделявшим два точеных бедра, и удивительнее всего было то, что после всех злоключений графиня не утратила совершенства: её зад оставался округлым, упругим, крепким и манящим, словно она всю жизнь пребывала в лоне счастья. Однако на всем этом ощущались страшные следы жестокостей её мужа, хотя не было ещё признаков близкого загнивания – образ прекрасной лилии, на которой мерзкий шершень оставил несколько пятен. Помимо стольких совершенств, мадам де Жернанд обладала мягким характером, возвышенным умом, чувствительным сердцем. В ней было множество талантов и естественный дар соблазнения, устоять против которого умудрился лишь её беспутный супруг; остается ещё отметить её чарующий голос и исключительную набожность. Такой была жена Жернанда – ангельское существо, которое он истязал. Казалось, чем больше чувств она внушает, тем сильнее разжигает его жестокость, и собрание даров, полученных ею от природы, подталкивало этого монстра на ещё более зверские злодеяния.
– Когда вам пускали кровь, мадам? – поинтересовалась Жюстина, когда они остались вдвоем.
– Три дня тому назад, – отвечала графиня, – так что завтра… Этот ужас, конечно, будет приятным зрелищем для друзей господина графа.
– Выходит, он занимается этим и при свидетелях?
– При тех, которые думают, как и он… Впрочем, вы сами увидите, мадемуазель, увидите все сами.
– И мадам не чувствует слабости после кровопусканий?
– О Господи! Мне нет и двадцати лет, а я чувствую себя хуже семидесятилетней старухи, но тешу себя надеждой, что скоро это закончится: просто невозможно долго прожить таким образом. Я отправлюсь к отцу, я найду в лоне Всевышнего покой, в котором так жестоко отказали мне на земле. Но что я совершила, великий Боже, чем заслужила это! Я никогда никому не желала ничего плохого, я люблю ближних, я уважаю религию, проповедую добродетель, одно из самых больших моих страданий заключается в невозможности приносить людям пользу… Эти слова сопровождались слезами. Читатели догадаются сами, что к ним непременно приметались бы слезы Жюстины, если бы ей не требовалось во что бы то ни стало, скрывать свое волнение. Но в тот момент она дала себе клятву тысячу раз подвергнуться смертельной опасности, но сделать все для этой женщины, чьи чувства и горести были настолько ей близки. Как раз наступило время обеда графини. Появились обе служанки и попросили Жюстину проводить хозяйку в её кабинет, потому что даже эти старухи не могли с ней общаться. Мадам де Жернанд; привыкшая к подобным предосторожностям, покорно дала себя увести– Когда стол накрыли, графиня вернулась и пригласила Жюстину составить ей компанию,
– В этом смысле, – показала мадам де Жернанд на стол, – обо мне прекрасно заботятся.
– Мне известно, мадам, что господин граф хочет, чтобы вы ни в чем не нуждались.
– О да! Но поскольку это внимание диктуется жестокостью, оно меня не трогает. Мадам де Жернанд, постоянно истощенная и властно побуждаемая природой к бесконечным трапезам, много ела; в этот раз она захотела молодую красную куропатку и руанских утят, которые были принесены незамедлительно. После обеда она, опираясь на Жюстину, вышла на террасу подышать воздухом и там показала ей свое тело: оно было почти сплошь покрыто шрамами, отчего та пришла в сильное замешательство.
– Как вы видите, он не ограничивается руками, – сказала мадам де Жернанд, – на моем бедном теле нет места, где он не пускал бы мне кровь. В доказательство она продемонстрировала нижнюю часть ног, живот, груди, ягодицы и даже розовые губки влагалища.
– Но это ещё не все, – прибавила несчастная женщина, – самое ужасное в том, что он выбирает для своей операции момент, когда я только что поела, без этого я, может быть, страдала бы меньше. Эта двойная жестокость разрушает мой желудок, и он перестал переваривать пищу.
– Неужели в этот день вы не можете воздержаться от еды, мадам?
– Он никогда меня не предупреждает и всегда застает врасплох; я знаю, что это произойдет через три-четыре дня, но никак не могу уловить точное время, скорее всего он специально выбирает момент, когда я поем. Между тем друзья Жернанда не теряли времени даром. В услужении хозяина замка было двенадцать ганимедов (именно такое же количество доставляли туда каждые три месяца), и эту дюжину педерастов столько раз сношали в тот день самыми разными способами, что они уже начинали вызывать отвращение. Доротея отдалась всем лакеям и всем садовникам, и наконец вся компания стала умолять Жернанда ускорить истязание графини – так велико было желание полюбоваться этой сценой.
– Это произойдет сегодня после обеда, – сказал Жернанд, – и этому великому событию будет предшествовать роскошная трапеза. Жюстина и Доротея будут обедать обнаженными, в таком же виде к ним присоединятся шестеро моих юных Амуров, остальные шестеро будут нам прислуживать в одеждах жриц Дианы, и я вам обещаю потрясающий обед. В самом деле, трудно было представить себе что-либо более великолепное и восхитительное, более редкое и изысканное, чем то, что появилось на столе. Будто все четыре стороны света решили соперничать друг с другом, предлагая всевозможные сокровища кухни к обеду наших распутников: здесь можно было увидеть одновременно вина всех стран и блюда всех времен года. Конечно, этой пищи с лихвой бы достало, чтобы в течение месяца кормить десять или двенадцать несчастных семей.
– После услад похоти нет ничего слаще, чем застольные радости, – заявил граф.
– Они настолько дополняют друг друга, – заметил Брессак, – что поклонники первых не могут не ценить вторые.
– Потому что нет ничего приятнее, чем объедаться изысканными блюдами, – сказал граф, – ничто так сладострастно не щекочет мой желудок и мою голову; пары вкусной пищи, лаская мозг, подготавливают его к впечатлениям плотских утех, и как выразился мой племянник, истинный распутник не может не обожать хорошую кухню. Признаться, у меня часто возникает желание уподобиться Апицию, этому знаменитому гурману древнего Рима, который бросал в свои рыборазводные пруды живых рабов, чтобы мясо рыб было нежнее: я жесток в наслаждениях и проявил бы не меньше жестокости в таких делах, я бы пожертвовал тысячью своих людей, если бы это потребовалось, чтобы отведать особенно аппетитное или изысканное блюдо. И меня не удивляет, что римляне придумали себе бога плотоядия. Да здравствуют народы, которые обожествляют свои страсти! Какая пропасть лежит между глупыми поклонниками Иисуса и подданными Юпитера! Первые считают преступлением то, что почитают вторые.
– Говорят, что Клеопатра, – вступил в разговор д'Эстерваль, – одна из самых отъявленных гурманок древности, имела привычку никогда не садиться за стол, не заставив сделать себе несколько клистеров.
– И Нерон поступал точно так же, – подхватил Жернанд. – Я тоже иногда пользуюсь этим способом и очень успешно.
– А я вместо этого отдаюсь содомитам, – сказал Брессак, – физический эффект почти такой же, зато моральное ощущение бесконечно более сладостное: я никогда не обедаю без того, чтобы перед этим мне раз десять не прочистили задницу.