Зима в раю
Шрифт:
В дальнейшем выяснилось, что хозяйка фермы является женой Томаса Феррера, который придерживался настолько прогрессивных для своего времени взглядов, что в молодости покинул землю предков-крестьян на противоположном конце острова и отправился делать карьеру чиновника в столицу Майорки – город Пальма-де-Мальорка, который здесь все называют просто Пальмой. Надо сказать, что он преуспел и в последующем был назначен на административный пост в располагавшийся в двадцати милях от столицы городок Андрач, где встретил, полюбил и взял в жены Франсиску, единственную дочь одного из наиболее уважаемых в окрестностях фермеров-садоводов. Вскоре Томас стал важным чиновником в районе, и позднее сеньора Феррера вновь призвали в Пальму, где выдающиеся административные таланты в конце концов привели его на пост El Director [12] одного
12
Директора (исп.).
13
Управлений (исп.).
Успех Ферреров стал частью местного фольклора: Томас и его жена по-прежнему пользовались в Андраче большим уважением, особенно среди жителей родной долины Франсиски, что, очевидно, было для нее неиссякаемым источником наслаждения.
В течение рабочей недели супруги жили в современной квартире на одном из самых модных avenidas [14] Пальмы, а в «Кас-Майорал» возвращались в пятницу вечером, чтобы провести выходные с пожилыми родителями Франсиски. Несмотря на свое относительно высокое положение на социальной лестнице Пальмы, Ферреры не утратили крестьянской жилки и еженедельно на два коротких дня с удовольствием окунались в сельскую жизнь своего детства, которая в городе казалась им почти анахронизмом. Томас помогал свекру, работая на тракторе и выполняя другие, более тяжелые фермерские обязанности, которые становились непосильными для старика. Франсиска же предпочитала проводить выходные, ухаживая за клумбами перед домом, где она могла, соблюдая, разумеется, приличествующие ее рангу манеры, посплетничать с крестьянками, приходящими из деревни к воротам, чтобы купить фрукты и услышать самые свежие новости о скандальной Пальме из первых рук, то есть из уст своей выдающейся землячки. Ее мать делила свое время между кухней и полями, умудряясь, как и бессчетные поколения селянок до нее, неутомимо и с любовью заботиться о нуждах семьи и фермы и в то же время всегда находить минутку для веселой беседы с проходящими мимо друзьями и соседями.
14
Проспектов (исп.).
Потом почтенная женщина умерла, не стало сердца маленькой семьи, и осиротевший отец Франсиски начал терять интерес к фруктовым деревьям и земле, которые прежде так трепетно лелеял. Его спутницы жизни больше не было рядом, и ничто уже не радовало беднягу.
Здоровье старика и без того было слабым, и Франсиска боялась оставлять отца на целую неделю одного на пустой большой ферме, где за ним некому присмотреть. Выход был только один: отец должен переехать к ним в Пальму. Ферму решили продать, оставив себе лишь одно небольшое поле у дороги: там стояла старая мельница, которую легко можно было перестроить в casita fin de semana – коттедж, куда они могли бы по-прежнему приезжать на выходные и отдыхать среди зреющих фруктов и овощей. Здесь престарелый свекор Томаса мог бы бродить под кронами деревьев и предаваться воспоминаниям о долгой счастливой жизни в милой его сердцу долине. Вот так на воротах и появилась табличка «SE VENDE».
Элли и сеньора Феррер вошли в дом, не прекращая оживленно беседовать на своем собственном, только что изобретенном эсперанто, а я на минутку задержался под открытым небом: отчасти для того, чтобы просушить намокшие брюки, но в основном – чтобы вкусить удивительную атмосферу фермы.
Все здесь дышало бесконечным покоем. Недвижную тишину нарушало только сонное чириканье воробьев в высоких соснах, что росли возле старых ворот из кованого железа.
Я стоял в присыпанном гравием, полого спускающемся дворике за домом. Эта территория было полностью скрыта от внешнего мира массивной высокой стеной из древнего бежевого песчаника. Пышные волны пурпурной бугенвиллеи каскадом ниспадали по ее щербатой поверхности. Длинные, покрытые листьями побеги сплетали затейливые узоры теней на потрескавшихся блоках прокаленного на солнце камня. Другой стороной двора завладели прелестные заросли гибискуса, олеандра, мимозы и плетистых роз, сосуществующих в необузданной гармонии с несколькими оливковыми, миндальными и рожковыми деревьями, которые, судя по их виду, росли здесь на несколько веков дольше своих разноцветных соседей. Очевидно, руки (и шланг) сеньоры Феррер помогли матери-природе создать настоящий шедевр.
Двор сужался по направлению к дальнему углу дома, и мне пришлось наклониться, чтобы под навесом из пальмовых ветвей и водопадом цветков глицинии добраться до выходящей на запад террасы, которую от послеполуденного солнца затеняла пергола из деревянных балок, опутанных виноградной лозой. Кисточки крошечных виноградин уже свисали с подсвеченного солнцем полога, бросающего переливчатые пятна освежающего зеленого света на камни старого четырехугольного колодца, что стоял внизу. В отличие от столь популярных в современных пригородных садах колодцев, этот мастодонт не имел над собой игривой соломенной или черепичной крыши, только надежную арку из видавшего виды листа железа с ржавым воротом, а на конце выцветшей от времени веревки лениво болталась ветхая деревянная кадка.
Напротив колодца, прислоненные к стене дома, стояли два шатких деревянных стула, а вокруг них громоздились в красочном беспорядке мешки из рогожи, разнообразные поддоны для фруктов, глиняный кувшин и россыпь винных бутылок. Под одним из стульев в потрепанной плетеной корзинке довольно кудахтала упитанная курица, словно подтверждая мое предположение, что эта терраса является прохладным оазисом, где в случае крайней необходимости можно заняться послеобеденным трудом, но только таким трудом, который выполняется исключительно в сидячем положении. В принципе я находил идею такого оазиса весьма привлекательной.
Выйдя из полутени террасы на яркий солнечный свет, я вынужден был прикрыть глаза, чтобы спастись от сияния побеленных стен дома. Жара стояла нешуточная, я бы сказал – чересчур яростная для моей непривычной к теплу северной шкуры, но, похоже, для маленькой колонии цикад, счастливо стрекочущих в развесистых ветвях двух эвкалиптов, что стояли перед домом как стражи, такая температура была идеальной. Я двинулся к широкой веранде – porche, которая укрывала входную дверь. Очутившись в благословенной тени ее крыши, я услышал, как за двойной арочной дверью громко переговариваются Элли и Франсиска.
– Электричество или газ? Плита, печь… понимаете? У вас газ, да?
– А-а, s'i – butano, butano gas en botella [15] .
Поскольку их беседа достигла главной женской темы – кухни, я заподозрил, что серьезные переговоры в связи с покупкой недвижимости уже идут или вот-вот начнутся. Необходимо было срочно предпринять превентивные меры. Я энергично постучался в пересохшую дубовую дверь, она со скрипом открылась, и передо мной на фоне затененного интерьера возникли два улыбающихся женских лица.
15
Да, бутан, бутановый газ в баллонах (исп.).
– Aha, se~nor. Por favor [16] , – сердечно пригласила меня в дом сеньора Франсиска.
– Питер, ты должен зайти и осмотреть этот прекрасный старый дом, – воскликнула Элли и, уцепившись за мой локоть и отметая все мои попытки протестовать, потащила меня на экспресс-экскурсию по всем комнатам.
Через несколько минут я был отпущен обратно на свежий воздух. У меня не осталось связного впечатления о том, что я только что видел: лишь слившиеся воедино просторные белые комнаты с закрытыми ставнями и балками под потолком; каменная лестница там; большой открытый очаг здесь; удушающий запах кошек и постоянное рычание невидимых, но очень враждебно настроенных псов.
16
Да, сеньор. Прошу вас (исп.).
– Oo-ooh! El sol, siempre el sol. Es terr-ee-ee-blay, horr-ee-ee-blay [17] , – запричитала сеньора Феррер и театрально вскинула руки в знак протеста против зноя, который навалился на нас, как только мы покинули porche и направились в сад.
Мы с Элли привыкли непрестанно жаловаться на пронизывающий холод и сырость бесконечных шотландских зим, поэтому нам было странно слышать, как кто-то называет солнце «ужасным» и «противным». Да уж, некоторым людям ничем не угодишь, подумал я, утирая с лица струи пота.
17
Ох уж это солнце! Невыносимо, ужасно! (исп.)