Шрифт:
Рассказ
– Бонжур, месье!
Взрослые формы, невинное лицо. Зеленое пальто с поднятым воротником. Рукой в перчатках с обрезанными пальцами блондинка придерживала под мышкой перетянутые сыромятным ремешком учебники.
– Я сестра Кристель.
– Бонжур, мадемуазель.
– Кристель у вас?
Я открыл дверь детской. Полный бардак. Электронные игрушки посреди смятых и сползших на пол черных простыней, которые дочь забрала у нас, воспользовавшись паузой в супружеских отношениях. Серый свет дня антрацитово
Из-за моей спины мадемуазель заглядывала в детскую.
– Нет их, – сказал я. – Собаки, кстати, тоже.
– Пошли ее прогулять?
– Надеюсь.
– Модная у вас собака. Скоч-террьер?
– Угу.
– Его ведь Шогун зовут?
Я взглянул с удивлением:
– Шогун.
– Имя необычное.
– Японское.
Со вздохом она оглянулась. Дом был средневековый, как и весь квартал. Потолки высоченные, комнаты небольшие. Книги на стеллаже, сработанном мной из винных ящиков. Вьетнамская ваза на мраморной полке в углу, под ней радиатор. Овальный столик, диванные подушки, этажерка. Высокое окно выходило во внутренний дворик. Там кружились хлопья снега.
– Можно я подожду?
Я пожал плечами. Перетянутые учебники легли на край стола, зеленое пальто на спинку стула. Пахнуло ученицей, отбывшей день в лицее, – и не первой в классе.
Перчатки с обрезанными пальцами мадемуазель решила не снимать. Так и вошла за мной на кухню.
– Вы работаете?
На столе гудела электрическая пишущая машина, прерванная на полуфразе.
– Пытаюсь, – взял кастрюльку, налил воды. – Кофе?
– Спасибо. Если можно, чай.
– Чай… – Распахнул дверцы навесного шкафчика. – Можно и чай.
От непрерывного рокота машины мадемуазель сидела присмиревши. Я поставил перед ней фарфоровую чашку и щелкнул выключателем. Стало тихо. За окном на фоне серых стен кружился снег. Я распечатал пачку сигарет, и, помедлив, выбрал все же предложить.
– Спасибо, – отказалась мадемуазель. – Кристель говорит, месье все время пишет…
Крышу пристройки во дворе занесло добела. Я согрелся глотком кофе, зажег сигарету, затянулся, после чего ответил столь же неопределенно:
– Жизнь у меня такая.
– А что месье пишет?
– Месье пишет роман.
– Вы писатель?
Я кивнул.
– Но это очень интересно. Наверное… – Она покосилась на мою машину, на пластиковые наушники, положенные поверх исписанных страниц с высохшими полукружьями, столь вдохновлявшими когда-то Робб-Грийе. Впрочем, не от вина. Кофейные.
Серые глаза поднялись:
– Это ведь не по-французски?
– По-русски.
Неизвестно почему мадемуазель вдруг загорелась.
– Вы русский?
Я
– Невероятно! Русский француз? То есть, я имею в виду… Вы русский из Парижа?
– Нет.
– А откуда?
– Из Москвы.
– Моску-у… – Выпяченные губки приоткрылись, глаза затуманились. – Это в России?
– Да.
– Ах! Месье такой счастливый.
Особенных причин для счастья не имея, я хмыкнул, и она поспешила мотивировать:
– Пишете романы, были в других странах… – Выражение восторга тут же сменилось грустью. – А я, кроме Парижа, нигде еще не была.
Я решил взять реванш в смысле осведомленности:
– Даже в Италии?
Она взглянула испытующе: что, мол, еще тут наболтала вам сестрица?
– Вы думаете, мой отец тоже итальянец? Нет. Итальянец только у Кристель. Я от француза, который умер. И в Италии, конечно, не была. Кристель, между прочим, тоже.
– Все еще впереди.
– Мне уже скоро пятнадцать, – возразила мадемуазель. – Можно у вас попросить сигарету?
Митенки (вспомнил я родное слово) были замшевые, ногти покрыты зеленым лаком. Я дал ей прикурить. Губы были – два бледных лепестка. Затянувшись сигаретой, она снова настроилась на мечтательный лад:
– Москва… Какая она?
– Вон, – кивнул я на белую крышу пристройки. – Ничего особенного. В Москве ваши ровесницы считают, что повезло, скорее, вам. Париж, мадемуазель… Как вас зовут?
– Эме.
– Париж, Эме, это ведь целый мир.
– Да ну…
– Но это ведь так?
– Здесь ничего не происходит.
– Ну, как же, – воскликнул я. Поскольку только этим, отдельно взятым утром купил газету, увидев заголовок про ограбление банка в нашем квартале – причем, как раз на рю, где живет она с Кристель и матерью-уборщицей.
Эме про это ничего не знала. Но слушала снисходительно. Событие, похоже, было не из тех, которые могли бы взволновать мадемуазель – несмотря на то, что я добавил про тоннель, прорытый злоумышленниками под улицей Пастурель – по-средневековому узкой и со старинными плитами, в которые врезаны мраморные силуэты такс на стрелах, с деликатным эстетизмом былых времен указующих, что испражняться собакам надлежит за пределами тротуара.
– Я всегда считала, что квартал у нас плохой.
– Возможно, не самый лучший. Но нельзя сказать, что ничего не происходит.
– Я имела в виду не это…
– Понимаю, – сказал я, отчего Эме несколько смутилась и взяла со стола мои наушники, приобретенные в лавке армейских излишков.
– Это чтобы слушать музыку?
– Нет. Это – чтобы не слышать ничего. – Приковав к себе внимание, я добавил, что иногда завязываю себе глаза. Да. Черной сатиновой лентой.
– Когда пишете?
– Угу.
– Но как же тогда вы пишете?
– Вслепую.
– Невероятно! – Она подперла щеку рукой с сигаретой и устремила на меня туманный взгляд. – Внутри у вас, наверно, столько происходит…