Зимний ветер. Катакомбы
Шрифт:
— Вообрази!
— Легко воображаю.
— Нет, это действительно, черт знает что! — вдруг закричал Василий Петрович. Он вскочил и ударил кулаком по столу с такой силой, что зеленая лампа вздрогнула и пустила струйку копоти. — Я буду писать Ленину!
— Да ведь что делать, если денег действительно нет?
— Как это нет? Вздор! Чепуха! Отговорка!
Василий Петрович забегал по холодной полуосвещенной комнате, оклеенной дорогими обоями, в старом пальто, накинутом на сюртук, стуча новыми башмаками, полученными в отделе народного образования
— Как это нет денег, когда сейфы банков набиты драгоценностями одесской буржуазии!
— Да, но они опечатаны ревкомом.
— Так их надо распечатать, вскрыть. Черт возьми, взломать, наконец! Употребить все ценности для великого, святого дела народного образования!
— Необходим специальный декрет, — сухо сказал Петя.
— Ты просто формалист, как и вообще все ваши комиссары! — воскликнул Василий Петрович. — Сейфы надо вскрыть. Вскрыть немедленно, без всяких там декретов и прочей формалистики. Вскрыть, взломать, взорвать динамитом…
— Значит, ты проповедуешь анархию?
— Да-с. Анархизм.
— Не думал я, что ты из оборонца так быстро сделаешься анархистом, — не мог удержаться, чтобы не съязвить, Петя.
Но Василий Петрович пропустил мимо ушей эту шпильку.
— Да. Я анархист и горжусь этим. Князь Кропоткин тоже анархист.
— Но ты не князь.
— Все равно.
— Впрочем, это даже не анархизм, а простой грабеж.
— Да-с. Грабеж!
Глаза Василия Петровича грозно блеснули. Очевидно, ему очень понравилось это слово- «грабеж».
— Грабь награбленное! — сказал он и победно посмотрел на сына.
— Ишь, старик, как ты развоевался, — добродушно заметил Петя, с нежностью глядя на взлохмаченную голову отца, на всю его петушистую фигуру в коротком учительском сюртучке с блестящими на локтях рукавами.
— Да. Развоевался, как ты изволишь выражаться.
— Воюй, пожалуйста. Но грабить нельзя.
— Ты думаешь? Даже на святое дело? Петя замялся:
— Во всяком случае, до особого декрета.
— Хорошо, — подумав, сказал Василий Петрович. — В таком случае надо незамедлительно обложить местную буржуазию самым жестоким налогом: банкиров, купчишек, домовладельцев, епархиальное духовенство. А если будут саботировать, то — к стенке! — вдруг крикнул он снова, еще сильнее стукнул кулаком по столу. — К стенке! Безжалостно ставить к стенке. Или публично вешать на фонарях!
— Ну, папа, ей-богу, ты больше роялист, чем сам король.
Но отец, высказав столь решительные и столь жестокие мысли, сам испугался.
— Ты думаешь? — кротко спросил он и снова, отбросив в стороны фалды сюртука, уселся за стол.
Петя лег спать в соседней комнате, на своей офицерской раскладушке, укрывшись поверх одеяла старым швейцарским плащом. Он долго не мог заснуть в этой чужой, холодной, богатой комнате с незнакомой мебелью. В полудремоте он слышал, как в комнате у отца быстро дрожит стеклянный абажур лампы — это Василий Петрович, строча пером, переписывал свой отчет.
Потом звуки дрожания абажура прекратились, и к Пете на цыпочках подошел отец. Он наклонился над ним, как бывало в детстве, поерошил своей большой, уже по-стариковски высохшей рукой его шевелюру, потом перекрестил и поцеловал в висок, подсунул под ноги съехавшее одеяло и плащ.
— Я не сплю, папочка, — сказал Петя.
— А ты спи, сынок, спи, — прошептал Василий Петрович. — Сон укрепляет. — И, став на колени, положил на плечо сына голову, от которой пахло сухими волосами, керосиновой копотью, нетопленной комнатой.
— Ты знаешь, — сказал он со вздохом, — это ведь я только так… бодрюсь… А на самом деле швах. Жизнь моя кончается, Почти уже кончилась… Береги же себя, Петруша. Мамочку твою уже давно призвал к себе бог. Теперь он призвал нашего Павлика… А я все еще живу… Стою, как старое дерево с наполовину обрубленными ветвями… И живу… Ах, Петруша, если бы можно было нам никогда не расставаться…
Видимо, он предчувствовал близкую разлуку с сыном.
39 ВОЛНЫ, ЧАЙКИ, ВЕТЕР
В феврале немецкие войска начали наступление по всему фронту. На Украину вторглась почти полумиллионная армия германских и австро-венгерских оккупантов.
Через несколько дней в газетах был напечатан декрет Совета народных комиссаров, написанный Лениным: «Социалистическое отечество в опасности!».
В нем говорилось: «Выполняя поручение капиталистов всех стран, германский милитаризм хочет задушить русских и украинских рабочих и крестьян, вернуть земли помещикам, фабрики и заводы — банкирам, власть — монархии. Германские генералы хотят установить свой „порядок“ в Петрограде и в Киеве. Социалистическая республика Советов находится в величайшей опасности».
В начале марта советские войска, защищавшие Одессу, уже дрались с немцами и австрийцами под Бирзулой и Балтой. Но силы были слишком неравны. Советские части вынуждены были отступить.
Петя снова вывел с запасных путей свой бронепоезд и, курсируя по железнодорожной линии Раздельная — Гниляково, бил по неприятельским эшелонам до тех пор, пока хватало снарядов, после чего по приказанию Перепелицкого взорвал бронепоезд и со всем его экипажем отошел в Ближние Мельницы.
Тем временем Одесский Совет вывозил из города военное имущество, ценности, архивы.
Из порта уводились караваны торговых судов.
Матросские и красногвардейские отряды уходили из города по Николаевскому шоссе, мимо Пересыпи, Лузановки, Крыжановки…
На дорогах появились беженцы.
Эвакуацию прикрывали военные корабли «Ростислав» и «Синоп».
В шквалистую, ветреную ночь на четырнадцатое марта германские и австро-венгерские части заняли город. Утром одесситы увидели в мглистом тумане на привокзальной площади колонны немцев и австрийцев в серо-зеленых шинелях, в глубоких стальных касках с маленькими рожками отдушин, в толстых сапогах с двойными швами, с незнакомыми, тяжелыми винтовками за плечами.