Зимняя битва
Шрифт:
Теперь все это осталось в прошлом. Никаких новых достижений у Рамзеса давно уже не наблюдалось.
– Чего ты его держишь? – спрашивал Пастор, главный псарь. – Верни в казарму, ему будет лучше со своими. Он у тебя не тоскует?
У шефа полиции язык не поворачивался сказать правду: ему грело душу ненавязчивое присутствие его беззаветно преданного странного сожителя. Иногда по ночам он просыпался, как от толчка, от беспричинного панического страха, против которого еда не помогала. Тогда Миллс шел в гостиную, устраивался на диване и проводил остаток ночи, прижавшись к Рамзесу, умиротворенный ровным дыханием человекопса.
В верхнем этаже казармы горел свет. Миллс и его спутник вошли в здание, поднялись по железной лестнице. Пастор сидел у себя в кабинете и курил. Это был грузный рыхлый человек с толстыми выпяченными губами. Волосы у него были всклокоченные, глаза красные, как будто его только что подняли с постели.
– Здорово, Бомбардон, здорово, Рамзес. Что, до завтра нельзя было подождать?
– …а-а…сти! – проворчал Рамзес.
– Нельзя, – сказал Миллс. – Приготовил свору?
– Я взял пятерых, самых лучших: Хеопса, Аменхотепа, Хефрена, Микериноса и Тети. Ты, надо полагать, берешь Рамзеса, стало быть, всего шесть. Нормально?
– Нормально.
– Когда выходим?
– Прямо сейчас.
Не выразив ни радости, ни недовольства, Пастор встал, надел теплую аляску и снял с вешалки набитый рюкзак. Видимо, был готов к тому, что отправляться придется сразу же.
– Откуда начнем?
– От утешительниц. Последний раз их видели там.
– Ну, пошли…
Пастор любил собак, но не охоту на людей. Пробираться по горам день и ночь, как зверь какой-нибудь, дрогнуть под одеялом, не спасающим от холода, по двое суток голодать – все это было не по нем. Он никогда не испытывал хищного азарта, как, например, Миллс, готовый терпеть любые лишения ради своей «охоты».
Пятеро человекопсов ждали в темноте у ворот, неловко держа по швам свои негнущиеся руки. Двое из них курили. Все были одеты и обуты, так что издалека их можно было бы принять за кучку рабочих, ждущих спозаранку заводского автобуса. На присоединившегося к ним Рамзеса они едва взглянули.
Подошел, волоча ноги, Пастор со связкой ключей. Зевнул, отпер ворота и коротко свистнул. Свора пристроилась за ним. Миллс замыкал шествие, радуясь, что Рамзес больше не наступает ему на пятки.
Они вошли в поселок утешительниц около трех часов ночи. Миллс велел Пастору остановиться перед библиотекой – последним известным местом, где побывали беглецы. Он ногой распахнул дверь и заглянул внутрь. На столе горела лампа, за стеклом печной дверцы плясали языки пламени. Миллс вошел один, оставив остальных за дверью, и огляделся. После побега прошла уже неделя, и не было смысла искать здесь какие-то следы пребывания исчезнувшей парочки. Миллс подошел к полкам, небрежно провел рукой по нижней, сметая на пол книги, пошевелил их носком сапога.
– Есть что-нибудь? – спросил Пастор, заглянув в дверь.
– Ничего, – ответил Миллс, выходя. – Дай собакам понюхать вещи.
Пастор открыл сумку, вытащил один сапог.
– Дам его понюхать Хеопсу, Аменхотепу и Тети. А. шарф девчонки – остальным. Тогда, если наши пташки разлетятся в разные стороны, мы это сразу узнаем.
– Браво, Пастор! – наигранно восхитился Миллс. – Проснулся, значит, а по виду и не скажешь.
– По мне, чем скорее мы с этим покончим, тем лучше, – буркнул псарь и протянул сапог Хеопсу: – Ищи, Хеопс, ищи! Нюхай!
Человекопес чуть ли не всю морду засунул в сапог. Закрыл глаза, как-то по-особому склонив голову набок. Нанюхавшись, передал сапог Тети, который проделал то же самое. Миллс поглядывал на них краем глаза, ловя признаки разгорающегося возбуждения. Для него это всегда было захватывающим зрелищем – как в человекопсах песья натура вытесняет все человеческое. Глядя, как они дрожат от нетерпения, Миллс от души им завидовал. Как бы ему хотелось самому обладать этой способностью запечатлеть в нечеловечески цепкой памяти один неповторимый запах и безошибочно взять след!
– Ищи, Рамзес, ищи! – сказал он, протягивая своему питомцу шарфик.
– …о-о-та… а-асс… – выговорил Рамзес.
– Правильно, фас! – похвалил его Миллс.
Микеринос был, как утверждал Пастор, «первым носом» своры. Едва понюхав шарфик, он сразу тронулся по главной улице. Остальные за ним. Удивительное зрелище представляли собой эти шесть сутулых фигур, широко шагающих в бледном свете луны, словно вампиры, почуявшие кровь. У фонтана они уверенно свернули налево по круто уходящей вниз улочке. Пройдя ее до половины, молча остановились перед домом 49. Человекопсы никогда не лаяли. Разве только в минуты крайнего возбуждения издавали слабые скулящие звуки, едва доступные человеческому слуху. Ничто никогда не выдавало их присутствия и приближения. Если уж они кого-то травили, жертва замечала это только в тот момент, когда они беззвучно возникали в нескольких метрах от нее, и это значило, что спасаться уже поздно.
Домик спал. Миллс не потрудился спуститься на пару ступенек и постучать в дверь. Не сходя с мостовой, он подобрал горсть камешков и швырнул в окно второго этажа.
– Кто там? – отозвался женский голос.
– Полиция! – крикнул Миллс.
– Чего вам надо?
– Откройте!
Занавеска чуть отодвинулась. Присутствие человекопсов яснее слов свидетельствовало, что это уже не шутки. Слышно было, как женщина что-то говорит, потом медленно спускается по лестнице. Наконец дверь отворилась, и на пороге выросла великанша в халате и шлепанцах.
– Вы – госпожа… э…? – спросил Миллс.
– Меня зовут Марта. Что вам угодно?
– Вы утешительница?
– Если я скажу, что я балерина, вы мне поверите?
Не обладая чувством юмора, Миллс и в других его не выносил. Ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы сохранить спокойствие.
– Вы – утешительница мадемуазель Бах?
– Я знаю только имена.
– Милена, – бросил Миллс, и удивительно было слышать, как красиво прозвучали эти три слога даже в устах такого скота.
– Возможно… – ответила Марта.
– Да или нет? – рявкнул Миллс.
Толстуха смотрела ему в глаза, не выказывая ни малейших признаков страха. Миллс почувствовал, что начинает закипать.
– Она была у вас на прошлой неделе. С парнем. Куда они отправились потом?
– Любезный, – прищурившись, почти прошептала Марта, – вы прекрасно знаете, что ни одна утешительница никогда не откроет вам, кто ее посещает, а уж тем более, что при этом говорится. Мы, видите ли, в этом отношении вроде исповедников. А если вам не ясно, переведу на понятный для вас язык: профессиональная тайна.