Зимняя Война
Шрифт:
И взвей язычок синего огня; и прикури. И затянись – так глубоко, чтобы дурманный дым поднялся к темени, обволок глаза, кинул ко щекам пламенную, темно-алую бредовую кровь. Сколько крови на Войне. Сколько криков. Покури вот так, молча. Помолчи.
Они там, за стеной, гогочут, клекочут. Они птицы. Они маленькие людские звери. Они воюют – зачем-то, бесконечно. Берегись, Кармела, табак – это на опий. Не укуришься. Простой смерти подобен. К тебе, в домульку, все время, то и дело наезжают люди на черных военных машинах. Стучат в дверь сапогами. Ломятся. Требуют: нам сигарет, кустарной твоей махорки!.. да поживее… мы тут же едем на передовую… мы с передовой… перед смертушкой хоть накуриться вволю!.. да не мешало б еще и девчонки отпробовать… а, Кармелка?!..
Мягко стелет – жестко спать…
В дверь забарабанили, загрохотали. Знакомый стук. Это он. Только он так тарабанит, будто на пожар. Она любит его? Как и кого можно любить на Войне?! Она отерла пот и табак с влажной, в капельках, губы пропахшей табачными листьями ладонью. Побежала открывать – путаясь в рассыпанных на полу свертках с сухими пахучими листьями, задевая ногами о крепко увязанные мешки с табаком, заплетаясь, спотыкаясь. Она все-таки еще пьянела с глубоких затяжек. Вот когда она совсем научится курить и не будет пьянеть, а только холодно щуриться сквозь сизый дым – вот тогда она будет настоящей солдаткой.
Она резко откинула гигантское кривое ухо железного крючка.
– Это ты, Юргенс!.. это ты… проходи!.. Я работаю…
Мужчина прошел в табачную каморку, согнувшись, чуть не задев головой о притолоку – так был высок. Когда я иду, я задеваю головою тучи, смеясь, говорил он. И она смеялась вместе с ним. Бедная Кармела, руки твои все в табаке, и нос тоже, да ты и не сыта и не пьяна. А как хочется вкусной, сытной еды здесь, в проклятых диких горах. И хорошего вина. И стол накрыть. Хорошо выстиранной белой камчатной скатертью; и уставить его драгоценной, прозрачной хрустальной посудой; а говорят, есть такой богемский хрусталь, он цветной, и на снежной белизне горят разноцветные рюмки, синие фужеры, темно-красные бокалы. И она трогает их мокрыми пальцами, обводит пальцем края, и они звенят, звенят, поют тонкую, скорбную застольную песню. И люди, стоящие и сидящие за богато сервированным столом, улыбаются друг другу, шутят, травят анекдоты, сыплют светскими непристойностями, галантными фразочками, шепотом выбалтываемыми тайнами, передавая друг другу на блюдечках то шпротину, то мандарин, то дольку апельсина, то ломтик дыни, то кровавый, дымящийся бифштекс. Кровь. Опять кровь. Не надо кровь. Лучше пусть передадут мне… вон там, видите, возвышается горка… немножечко салата оливье и, пожалуйста, две крабовых лапки. И налейте чуть-чуть желтого муската в бокал. Я выпью за вас, господин… В какой прежней жизни это было. И с тобой ли. Ты не перепутала ли чего.
– Привет, Кармела. Как ты тут?
– Да уж как видишь.
Он видел – раскардаш; развал; раздрызг. Мешки с горным тибетским и алтайским табаком то завязаны, то развязаны, из холстины табачные духмяные рыжие пряди торчат, благоухают. Работенка не бей лежачего. Свернуть сигарету, набить душистым мусором. Зачем мужик курит сухие растенья? Чтобы набраться храбрости, трус врожденный?.. Чтоб забыться – здесь, на Войне, где помнишь все до пятна чужой крови на вороте гимнастерки?
– Я тоже ничего себе. Я убил троих.
– Богатый урожай.
– Меня хотели убить, а я убил троих. Справедливый расклад, а?
– Все, что делает Господь, все справедливо.
– Умоленная дура! Твои молитвы надоели мне!
– Ты разве некрещеный, Юргенс. Давай я тебя покрещу. Встанешь под водопад, я прочитаю «Отче наш», а крестик…
– Свой, что ли, отдашь?..
– Я… для тебя припасла. Тут, в горах, есть православный заброшенный монастырь, там икона Божьей матери Одигитрии. Я, когда танковая атака была, туда убежала.
Он усмехнулся. Взял ее за плечи, встряхнул. Губы его улыбались, а глаза глядели прямо в ее глаза мрачно, не мигая.
– Помолиться за всех?.. Скопом?..
Она повела плечами, освобождаясь от его цепких рук. Откинула голову. Черные, крупно, кольцами, вьющиеся волосы скользнули вниз по спине волной. В ухе сверкнула золотая серьга. Он проследил, как косит вбок и вниз ее темный, похожий на черную сладкую сливину глаз. Как она загорела – снег, жесткое яркое зимнее Солнце, отсветы белых лучей бьют ей прямо в щеки и шею, она бесконечно топчется на ветру, принимая товар на склад, мешки с провизией и табаком, помогает санитарам таскать раненых на носилках; и стрелять, стерва, научилась. Прекрасная военная жена. Лучше не сыщешь. И хороша, собака. Когда его днями, неделями нет в табачной каптерке – с кем она веселится по ночам?!
– За всех; как ты догадался.
Она резко повернулась – он увидел, как под мокрой от рабочего пота гимнастеркой содрогнулась ее спина – и крупными, сердитыми шагами отошла прочь, к зарешеченному крохотному – будто тюремному – оконцу.
Одним волчиным прыжком он настиг ее, обнял, облапил, затормошил, исцеловал мигом ее сердитый затылок.
– Не злись. Это Война. На ней особо не позлишься. Ведь и я жив твоими молитвами. Это верно. Как ты думаешь, Кармела, что такое катастрофа?
Она извернулась в его руках, оказалась лицом к его лицу, рядом, дыханье к дыханью.
– Это большая беда, Юргенс.
Он хохотнул.
– Я и сам знаю. Что она такое по сути? Здесь и сейчас? Зачем человек в ней участвует? Почему человек не Бог, не может понаблюдать ее издали?!.. со стороны?!..
Он задрожал мелко, бешено. Бешенством блестели синие белки глаз. Он сжимал женское мягкое тело, хрупкие косточки все крепче, все жесточе. Господи, у него и раньше бывали припадки. Он все хотел добраться до сути жизни. До сути любви. Вглядеться вглубь. В сердцевину ужаса. В нутро радости. Иногда ему удавалось. Когда он начал тащить туда, в колодцы довременной тьмы, ее, она упиралась как могла; как молодой бычок – его тащат на бойню, а он втыкает рога в землю, в кору дерева, мычит, не хочет под нож.
Она взяла его лицо в ладони.
– Погляди на меня, Юргенс. Погляди на меня. Ты слышишь меня?
– Как не слышать. Прекрати так орать. Я не глухой.
– Мы все внутри катастрофы, Юргенс. Мы уже внутри катастрофы. Ты это понимаешь?! Но мы все живы. Если мы умрем, мы уже не будем внутри катастрофы, значит, это уже будет не катастрофа, потому что мы ее не будем чувствовать… видеть. Не дрожи! Не трясись! На, закури!
Она выпустила его лицо из рук, как выпускают птицу, села на корточки, стала дрожащими руками набивать ему свежую сигарету. Бумажная трубочка то и дело выпадала из ее пальцев. Набив бумажку, она встала, вставила ему в зубы, нашарила в кармане зажигалку, крутанула огненное колесико. Змеино раздвоенный язычок пламени обхватил сигарету, высветил золотом, медом коряво слепленные булыжники обветренного, исчерченного шрамами лица. Кармела подняла руку и осторожно коснулась пальцами грубо перевитой веревки шрама – через всю щеку; погладила тихо, тихо.
Он затянулся – раз, другой, жадно, глубоко. Дым помогает забыть ужас. Зачем он обрушивает своей собственный, родной ужас на эту женщину? Эта женщина – одна из женщин на пути. Он идет по горам длинным, долгим путем Дао. Это Восток, и это восточные горы; и здесь, в горах и степях, идет вечная Зимняя Война, и он ее солдат. Он никогда не станет ее генералом. А этой красивой девчонке нужно быстро взбежать по лестнице жизни. Она ждать не будет… не любит. Ей надо будет кинуть к чертям эту табачную хижину, мешки с сухой травкой… подстелить себя под высокого чина, под генерала. И она станет генеральшей. А кинуться под танк со связкой гранат на боку она успеет всегда.