Зимой в Афганистане (Рассказы)
Шрифт:
Нет, всему нужно знать меру. Меры не знал Крылов, меры не знает Опарин, — даже если он и впрямь не хочет есть, мог бы предложить фарш кому-нибудь из своих, хотя бы и ему, Костомыгину. Да, вот два полюса: Опарин и Крылов, и нужно ни туда, ни сюда не скатиться. «Напишу брату, что он скажет на это?» — подумал Костомыгин.
— Слушай! — резко сказал Шварев. — А ежели, к примеру, зимой мне будет холодно, отдашь свою шинель? Знаешь, какие тут зимы? У-у!
— Э, да ты зимой будэшь мамкины блыны хавать, — напомнил Мамедов.
— Погоди, Мамед, — отмахнулся Шварев. — Ну, Опарыш, отдашь?
Опарин испуганно поглядел на него.
— Отвечай.
— Если
— А если бы у тебя баба тут была, уступил бы бабу?
— Ну, вы скажете, товарищ сержант, — застенчиво улыбнулся Опарин.
— Нет, но предположим. Отвечай.
Опарин растерянно заморгал.
— Отвэчай, чморына болотная, — процедил сквозь зубы Мамедов, улыбаясь глазами.
Опарин вздрогнул и сказал едва слышно:
— Это слишком...
— Что-о? — вскричал Шварев.
— Слишком фантастический пример, — добавил Опарин.
— А, жук! Тварь скользкая. Какой ты разведчик? Тебя нужно гнать вслед за Крыловым. Жри свой фарш. Не хочется ему. На операции надо жрать через силу.
— Как похаваешь, так и повоюешь, — вставил Мамедов.
— Ясно? — спросил Шварев. — Это уже вторая ошибка. Помнишь первую?
— Помню, — уныло ответил Опарин, принимаясь за фарш.
Шварев закурил и взглянул рассеянно на Костомыгина.
— Костыль, а ты что отвернулся? Гордый, да?
— Просто смотрю на кишлак, — откликнулся Костомыгин.
— Нэ-э-т, — сказал Мамедов, — нэ просто. Он прэзирает Опарыша.
— Ты презираешь Опарыша? — спросил Шварев.
— Нет, — соврал Костомыгин.
— Ну, а то гляди, в два счета превратишься в Опарыша.
— Вообще-то сыны припухли, — заметил Мамедов, прихлебывая из фляжки. — Я вчэра потрэбовал цивыльную сигарэту, а Костыль нэ принес.
— Серьезно? — Шварев, сощурившись, уставился на Костомыгина.
— Надо, надо подкрутыт им гайки. Мы всё Опарыша воспытываем, а про остальных забыли.
— Так, — сказал Шварев. — Вернемся в полк, Костыль, и мы с Мамедом увидим пачку «Явы», Опарыш сосчитает до ста, и мы увидим пачку «Явы». Понял?
— Понял, — отозвался Костомыгин.
— Что?
— Так точно, — поправился Костомыгин.
— Эх! эх! прыпухли! — покачал головой Мамедов.
Позавтракав, все уселись на верху машин, и колонна тронулась в обратный путь.
Возле кишлака на берегу той реки, что так красиво мерцала под луной минувшей ночью, колонна нагнала старенькую желтую открытую «тойоту», набитую вооруженными людьми в разноцветных чалмах и просторных одеждах. Рядом с шофером сидел худощавый усач в форме офицера царандоя. Он вышел из машины и, улыбаясь, направился к БМП ротного.
— Мондана бощи хуб ести! — поприветствовал он ротного.
Ротный наклонился с машины и пожал его смуглую руку.
— Как дела, Акбар?
— Хуб, командир, — ответил офицер, выискивая среди солдат на БМП кого-то. Увидев таджика Кучечкарова, он махнул ему рукой: — Ахат!
— Эй, Кучечкаров! — позвал ротный, обернувшись назад.
К ним подошел хрупкий чернявый солдат. Пожав руку афганскому офицеру и коснувшись три раза щекой его колючей щеки, Ахат начал переводить. Выяснилось: они едут в полк, чтобы сообщить о прибытии большого каравана с оружием в соседний кишлак Паджак. Ротный недоверчиво спросил: откуда они знают, что с оружием? Может быть, верблюды нагружены тряпками, съестным и всякой всячиной, может, это обычный караван бродячих торгашей? Офицер обиделся и ответил, что в Паджаке у него есть свои люди и у этих людей острый глаз и честные языки. Ротный спросил, когда караван появился в Паджаке. Офицер сказал, что на рассвете. Но, возможно, они уже смылись, предположил ротный, вы отправились к нам в полк, а они в это время и смылись. Куда же они днем пойдут, что, их бешеный шакал покусал, возразил офицер Акбар.
— Кто это? — спросил Костомыгин Шварева.
— А, из Спинди-Улии ребята, у них там отряд самообороны, — небрежно сказал Шварев. — Чуть что — к нам в полк, за подмогой бегут. Но угощать горазды. Мамед, помнишь шашлыки?
Мамедов закачал головой и сладко зацокал.
— Ну, кажется, будет дело, — сказал Шварев, и глаза его заблестели. — Эй, Костыль, Опарыш! Будет вам крещение! Чую, неспроста они в полк поперлись.
Усач уже терял терпение, горячился и размахивал руками, убеждая ротного, что его сведения не липа. Ротный и сам догадывался, что это так, — караван, который они поджидали, свернул в Паджак, вот и все, — но он все же дотошно расспросил Акбара обо всем: сколько верблюдов, сколько людей, не появлялись ли в Паджаке подозрительные типы в последнее время и так далее, и только после этого связался с полком и попросил соединить его с кэпом. Минут через десять кэп ответил.
Переговорив с кэпом, ротный махнул афганцам, его машина развернулась и поехала по дороге вдоль реки; за ней потянулась и вся колонна, афганцы на раздолбанной «тойоте» пристроились в хвосте.
— Будет вам крещение, сынки! — крикнул Шварев, хлопая Костомыгина по плечу.
Опарин изобразил радость на лице и воинственно тряхнул автоматом.
Колонна летела в солнечных клубах пыли над мелкой сверкающей рекой. Колонна ревела, выбрасывала черные дымы и грозно хрустела траками гусениц, и Костомыгин, завороженный и оглушенный грохотом и стремительным движением сквозь солнце, пыль и густой полынный аромат степи, думал, что напишет брату обалденное письмо, обалденное!
Эта ночь, этот запах цветущих садов, эта луна, эти холмы под звездами, соловьи, засада, вопли муэдзина на заре, разочарование, а потом эта встреча, и вот — солнце, пыль, лязг и копоть, и ожидание, и неизвестность: что там будет, в этом Паджаке? какой он, Паджак? как они будут захватывать караван? сколько там мятежников? какие они, мятежники? свирепые, бородатые... кто погибнет? а вдруг кто-то погибнет? Вон Опарин возьмет и погибнет, вот он сидит рядом, а через час погибнет... или он сам, Костомыгин, погибнет — успеет вспомнить всё и всех и умрет в пыли, палимый солнцем, его тело отправят домой, и будут над ним рыдать друзья и родные...
Он был уверен, что на этот раз все будет настоящим и он напишет брату про свой первый настоящий рейд, напишет, потому что он не погибнет и вообще никогда не умрет. Ну, впрочем, когда-нибудь, может, и умрет, но это будет черт знает когда, через уйму лет, через тысячу лет!
Паджак оказался небольшим кишлаком, мало чем отличающимся от других, увиденных нынче Костомыгиным: серые дувалы — высокие и низкие, серые башни — круглые и многогранные, серые дома — квадратные и прямоугольные коробки с узкими оконцами — и очень зеленые, очень дремучие сады. Паджак стоял на берегу реки. Вокруг простирались уже чахнувшие, буроватые степи. А в Паджаке зеленели и благоухали сады. Как только колонна подъехала к кишлаку, Костомыгин ощутил душистый запах, и во рту у него снова стало сладко.