Златая цепь времен
Шрифт:
Тут есть над чем подумать.
1962
*
Уважаемый Яков Иванович! Благодарю Вас за письмо. Мне очень приятен Ваш добрый отзыв о «Руси изначальной», интересно было узнать и о том, что книга быстро разошлась. Правильнее было бы сказать не «интересно», а важно.
Одной из трудностей издания моей рукописи было искреннее сомнение редакторов в том, что книга — «слишком сложна», слишком перегружена — есть такое выражение. Мне самому, конечно, не так легко быть судьей. Надо думать, что люди пишут по-разному, иные умеют — и это отличное качество — писать, как бы точно адресуясь к определенному читателю. Другие, не задумываясь, рассказывают так, как умеют. К последним принадлежу и я. Я считаю, что надобно
Знаете ли, дорогой Яков Иванович, есть даже нечто утешительное в вездесущии Ивановых. Оно ведь у нас есть целые деревни Ивановых. Без Ивановых не обходится ни один заводской цех, ни одна стройка, ни один… словом, — Ивановы повсюду. А знаете ли, что исторически русский человек никогда особо не задумывался над своей родовой кличкой? Шла она либо от прозвища, либо по пословице «по отцу и сыну честь». Вы встречали других Ивановых, так как в Скопине мне бывать не приходилось.
Конечно, мне было бы приятно, если бы Украина перевела мою книгу. Но это вне моих возможностей, тем более что я ленив и обращаться куда-либо и как-то хлопотать никак не могу себя принудить.
Вы спрашиваете, какие книги я еще написал. Лет десять тому назад вышла моя первая книжка «Энергия подвластна нам». Пишу Вам об этом, так сказать, по секрету, ибо она мне теперь не нравится, и, к счастью, ее сейчас не найти, давно истрепалась по листикам. Потом — «По следу», тоже нечто мною ныне неценимое. Обе эти книжки писались очень легко, и тогда мне было необычайно интересно, что каким-то образом получается какое-то действие, какая-то интрига. Дело в том, что никакого плана я не имел и узнавал сам, что будет дальше, по мере писания. Третьей книгой было «Возвращение Ибадуллы». Ее я сам считаю получше, чем две первые. Затем я написал исторический роман-хронику «Повести древних лет». Эту четвертую книгу я считаю своей основной. Я всегда любил историю, и не только одну русскую, всегда был убежден, что нам, русским, нечего стыдиться нашего прошлого. В последнем меня особенно убеждало знакомство с историей других стран, ибо «все познается в сравнении». «Повести древних лет» вышли в 1955 году. Еще до выхода их в свет я написал по следственным материалам роман «Желтый металл», который был выпущен в конце 1956 года. До выхода этой пятой книги я принялся за «Русь изначальную».
«Желтый металл» всячески бранила наша критика. Сам я считаю, что бранили не за то, за что можно было бы. Дело в том, что в «Металле» есть излишняя жесткость и жестокость: следствие того, что он слишком документален, слишком точен, слишком близок к фактам. Мне следовало бы глубже заглянуть в души людей, я же в отношении некоторых «героев» шел рядом со следователем и прокурором. Вот видите какой парадокс получается: чрезмерная точность оказывается неточностью.
«Русь изначальная» — моя шестая книга, ее я считаю так же, как и «Повести древних лет», основной, но «Русь» куда шире. Сам я всему написанному совершенно верю. Вообще-то все события тех лет я изучил, пожалуй, лучше профессионального историка, ибо тот не может быть таким направленным, как литератор, не может вобраться как бы в одну точку на несколько лет и заниматься лишь одним. Но ведь не в этом дело, скажете Вы. Важно, чтоб вышел роман, то есть живое повествование. Поэтому меня радует каждый читательский отзыв. Вы это понимаете, поэтому не спрашиваете меня о том, какие я «материалы» использовал? Вы правы — ведь сколько «ни используй материалов», коль не получится художественность, то и «материал» ни к чему.
Если удастся еще пожить и поработать, может быть, доведется мне как бы продолжить «Русь». Сейчас я перед этим стою, как перед горой, на которую нет дорог, хотя и кажется, что их много. Хочется порадеть нашей России, такое уж наше ивановское дело.
Ну вот, теперь Вы, дорогой и уважаемый Яков Иванович, обо мне все знаете лучше, чем из любой биографии.
Простите за некоторую несвязность письма, на такие сердечные письма, как Ваше, отвечают без черновиков.
17.III.1962
*
Дорогой Валентин, я тоже очень люблю журнал «Знание — сила». Я автор романа «Русь изначальная»,
Вы спрашиваете о мимах и «может ли один человек перевоплощаться во многих». Конечно, не может, если понимать буквально. То есть вот вдруг вместо меня появился другой человек, третий. И очень может, коль речь идет об искусстве, о театре, как написано в моей книге. Что же значит театральное перевоплощение? Это значит, что для глаз, для слуха является кто-то другой, чем тот, кто виделся и был только что слышен. Об этом-то я и упоминаю в «Руси изначальной».
Однако же, по сравнению с нынешним днем театра, в древности были свои очень существенные особенности. Сейчас на помощь актеру приходит разнообразная техника. В древности актер был как бы в одиночестве — все ложилось на его плечи. Тем более что театры были на открытом воздухе. Этому способствовал теплый климат Средиземноморья. Но акустика, в частности, от этого страдала. Кулис, где можно было бы переодеваться, тоже не было. Таким образом, решительно все зависело от мастерства актера, которого звали мимом. И это название справедливо, так как то, что мы сейчас называем мимикой (от слова «мим»), требовалось от актера в высокой степени. Мим был одновременно акробатом, танцором, жонглером, чревовещателем. Мим был обязан обладать необычайной пластичностью, умел изменять голос. Конечно, чтобы быть выдающимся мимом, кроме колоссальной работы требовался большой талант. Такими способами и осуществлялось то «перевоплощение одного во многих», которое Вас смутило. Но ведь в действительности один и тот же мим играл несколько ролей! Сейчас для зрителей он мужчина, через мгновение — женщина: изменилась фигура, голос, движения, и зритель, не уловив мгновения — так быстр мим, — продолжает следить за действием, которое захватывает целиком.
В заключение могу Вам сказать, что в древности было написано очень много пьес для театра. Кое-что дошло до нас, и мы знаем о высоком уровне древней драматургии. Замечательные пьесы в те годы исполнялись не менее замечательными актерами, среди которых иные достигали поистине потрясающих высот. А о миме, который бежал от Нерона, я прочел в обрывках сочинений одного древнего писателя и передал в «Руси изначальной» рассказ о нем. Так что, видите, это вовсе не фантазия.
23.IV.1962
*
Дорогой Олег Павлович[56], спасибо за письмо. Очень понимаю вашу скромность. Я сам всегда жил сам по себе и до сих пор — мне скоро шестьдесят — не искал и не ищу общения с теми, кого Вы называете знаменитостями. Но ведь я-то никак не знаменитость. Поэтому давайте попросту. В отношении «Ибадуллы» Вы полностью правы. Тогда я, житейский практик, видел в писании книг новое для меня, увлекательное занятие. Оно, к счастью, оставалось увлекательным и дальше, но, начиная с «Повестей древних лет», я искал уже чего-то иного, чем одно лишь увлечение игрой своего чувства и разума.
Теперь позвольте с Вами поспорить по поводу того, что Ваши суждения суть, как Вы выражаетесь, чисто субъективные и неквалифицированные. Здесь я сажусь на своего конька: «А, собственно, для кого же пишутся книги?»
На днях я просматривал сборник Гаршина и в его статьях о живописи, — удивительно хороших, — нашел: «…художник менее всего пишет для художника и присяжных критиков…»
Не стесняйтесь быть судьей, пишут для Вас. Право же, это так и только так. Не подумайте, что я «цитатчик». Но ничего не поделаешь, как-то неудобно умалчивать, коль твои мнения кто-то уже успел высказать. Вы очень верно говорите о разности даже стилей, которыми написана «Русь изначальная». Вероятно, это недостаток, особенно формальный. Но это мое свойство, может быть, беда моя. Как только меняется тема, непроизвольно меняется и манера изложения. Здесь я ничего не могу изменить и не могу даже стараться. Судя по отзывам моих знакомых, одним больше нравится русская часть, другим — византийская. И это меня отнюдь не огорчает. Я сделал, что мог. И сейчас думаю о том, чтобы еще что-то написать в остающийся мне уже явно отмеренный срок, не столь большой. Писать же становится все труднее, ибо, как это ни странно, научиться писать я не смог. По-моему, слова суть плоть мысли, плоть непослушная. Это знает каждый, кто когда-либо говорил хотя бы: «Я так тебя люблю, что не могу выразить».