Злой дух Ямбуя
Шрифт:
Я сбрасываю с плеч котомку, нагибаюсь к воде умыться. Она настолько прозрачна, что кажется, глядя в нее, можно увидеть грядущее…
Подошли остальные и тоже стали умываться.
Солнце уже коснулось вершин сухостойного леса и, утопая в нем, опалило огнем всю равнину, до самого горизонта, весь Ямбуй и скопище лохматых облаков, только что прикорнувших на груди Станового. Все преобразилось, расцвеченное нежнейшими красками позднего заката.
Налетел ветерок, прошумел по осоке, всколыхнул озерную гладь и стих. Живые светлячки мигали у кромки воды.
Еще полчаса, и землю обнял густой, тяжелый вечерний мрак. Идем, с трудом нащупывая ногами звериную тропку. Она ведет нас сквозь заросли кустарника, по мшистому болоту к далекому огоньку.
Иду последним. Загря еле плетется по следу, болезненно припадая на задние ноги. Путь кажется бесконечным, ничего не обещающим.
Не хочется думать о завтрашнем дне, о людоеде, о горячей лепешке на таборе у костра… Уснуть бы, только уснуть!..
И вдруг мне показалось, что одинокий огонек, пробивший теплом мрак наступившей ночи, мигает у родного очага. С каким наслаждением я сейчас появился бы там и у знакомого порога сбросил с плеч таежные невзгоды, мучительные дни неудач и километры, разделяющие меня с домом!
Ветерок бьет прохладой в лицо, набрасывает запах жилья, оленей, затухших дымокуров.
Мы прибавляем шаг.
Карарбах уже зашлепал ногами по воде. Впереди, сквозь темноту, показалась знакомая ширь болота. Из ночного леса наплыл лай собачонки. Прорезались силуэты палаток, освещенные бивачным костром, показались люди в настороженных позах. Это были наши друзья эвенки.
— Что, убил амакана? — спросила меня Лангара, поднимаясь и отходя от костра.
При свете огня ее лицо, покрытое бесчисленными морщинами, казалось истомленным ожиданиями. Она в упор смотрела на меня.
— Нет, напрасно промучился ночь, — ответил я, тяжело опускаясь на бревно у огня.
Старушка, присев рядом, шепчет мне в лицо:
— Карарбах говорил, что в этом амакане злой дух Харги поселился. Однако это правда, иначе он не мог так много людей кушать.
— Пустые разговоры, Лангара! Попадись этот медведь кому-нибудь на пулю — не спасет его и Харги.
— Ты не гордись! Если силы мало — не надо драться. Говорю, еще не было человека сильнее духа. Сам видишь, этот не как другой, шибко сердитый. Тебе не убить его!
— Ты попроси Карарбаха помочь нам. Старушка удивленно посмотрела на меня. Она откинула от лица нависшие пряди волос, покачала отрицательно головою и ушла за костер.
Наконец-то можно отдохнуть, освободиться от Забот, от беспокойных мыслей! Поесть — и спать.
Под лиственницей, поодаль от костра, на спальном мешке лежит Рыжий Степан, растрепанный, не сводит с меня печального взгляда.
— Плохо? — спрашиваю его. Нижняя губа у Степана, как от внезапной боли, вдруг задрожала, замигали влажные глаза.
— Павел! — кричу я. — Ты говорил с врачом? Из палатки высовывается голова радиста.
— Когда же говорить, Долбачи пришел ночью, ни одна станция уже не работала, а сегодня воскресный день. Хоть волком вой — никого в эфире нет. С утра бьюсь…
— Рану смотрел? — спрашиваю его.
— Как же, промыл марганцем, залил йодом; температура у него нормальная.
Рыжий слышит наш разговор, лежит, затаившись, будто нет его тут. Не сводит с меня глаз, ждет приговора. Парень понимает, что беда подкрадывается к нему, и он притих, лежит покорный.
— Потерпи, Степан, утром вызовем врача, и все обойдется хорошо, — пытаюсь я успокоить его.
Из палатки появился повар Федор. Он протирает сонные глаза, удивленно осматривает нас поочередно, как бы не веря, что все вернулись живыми.
— Федор, — кричит Цыбин. — Нас кормить будешь?
— У меня все готово. — Федор показывает на ворох одежды и начинает раскрывать его.
Говор смолк. Все следят за Федором, гадают, чем он будет нас потчевать. А тот сдергивает брезент, телогрейку, байковое одеяло, и мы видим котел, доверху наполненный гречневой кашей.
— Остыла, дьявол, не мог уж укрыть как следует, — ворчит кто-то из рабочих.
Федор, не огрызаясь, кладет в котел кусок масла, запускает в кашу большую самодельную ложку и начинает ворошить ее. Каша вдруг дохнула горячим, ароматным паром, стала лениво разваливаться, рассыпаться на отдельные крупинки.
— Давай накладывай! — не терпится Цыбину.
Федор взглянул на него через плечо, ничего не сказал. Не торопясь, снова накрыл котел байковым одеялом, подбил под котел края и сверху накинул телогрейку.
— Пусть она, голубушка, понежится, без этого какая из нее каша!
Я и не заметил, как свалились тучи к горизонту, широко распахнув звездную синеву опрокинутого над нами неба. Огромный простор вселенной, будто внезапно открытый, как никогда, казался необъятным. Никогда и звезды не были такими далекими и такими холодными, как в эту ночь.
Сегодня есть что записать в дневник, пока еще не стерлись впечатления от пережитого, пока свежи детали. В этом случае для записей легко находятся и точные слова, и нужные краски, да и оценка событиям дается более беспристрастная, какой бы горькой ни была истина…
Повар загремел посудой. Я закрываю тетрадь, выбираюсь из-под полога. В лагере сумрачно. Еловые головешки горят вяло — больше треску, чем огня. И что я вижу! Илья, опустившись на колени перед Степаном, разбинтовывает его больную ногу.
Он осторожно отдирает от раны присохшую марлю, сам кривится, как от боли. А Степан терпит, лежит с закрытыми глазами, то и дело вздрагивая. Больная нога заметно опухла, посинела, рана сильно загноилась. С нее свисали обескровленные лоскутки мяса. Их надо бы сейчас же удалить, иначе рана не заживет, но как это сделать без совета врача?