Злой мельник
Шрифт:
Славу Богу! Мы бежим вдоль улицы, точно ругань злого мельника, посланная вдогонку, имеет ещё силу ударов. Потом выбегаем на нашу гору и, остановившись, тупо глядим друг на друга. Нам стыдно до омерзения. Молча мы выбрасываем накраденный груз и с досадой топчем его ногами.
– Мы не воры, – со слезами говорю я, наконец, Коле, – а за то, что съели, осенью заплатим мельнику. Соберём деньги и заплатим.
Коля серьёзен и мрачен.
– Здорово досталось, – говорит он, – больше уже не сунемся. Чёрт бы Стёпу взял. Славно выйдет, если папа узнает…
– Я всё на себя возьму, Коля, – отвечаю я, – но папа не узнает.
Увы, я ошибся… Папа узнал, и мы жестоко были
Было это так. Посидев с Колей на горе и пожалев о своей судьбе, мы привели в порядок паше платье, умылись водой из «ключа», спустились вниз и скоро забыли о несчастном приключении с мельником. В этот день Стёпа не показывался больше и мы были уверены, что отец засадил его за работу в кузнице. День пошёл своим порядком. От мамы мы получили нагоняй за опоздание к завтраку и обещание рассказать папе, какие мы скверные, гадкие, как портим платье и становимся совершенно уличными. «Точно никогда не учились», – сравнила она, быстро оглядывая наши загоревшие лица. Мы спокойно отнеслись к буре, позавтракали… Потом опять воспользовались её рассеянностью, улизнули на гору, где и провели время до захода солнца. В шесть часов, – отец обыкновенно приходил в девять, когда бывал занят, – подавали чай в беседке. Мы были очень оживлены за столом и вели себя так развязно, что мать едва нас не прогнала. Впрочем, всё обошлось мирно. Я не отказал бабушке в просьбе и любезно предложил ей свои две руки, – обыкновенно она это проделывала на двух подсвечниках, – на которые она насадила связку толстых вязальных ниток и стала наматывать их на клубок. Коля растрогал маму тем, что тоненьким приятным голосом спел «Среди долины ровныя». Словом, всё шло хорошо. Бабушка, намотав нитки, отпустила меня, наградив поцелуем, и мы с Колей отправились в детскую: он – дорисовывать копию какой-то красивой греческой головы, я – раскрашивать водянистыми красками свой ранец, за что мне не раз уже доставалось от мамы.
Но не прошло и получаса, как в нашей комнате неожиданно, насупившийся и грозный, появился отец в сопровождении мамы. Мы вскочили… Ноги у меня стали трястись от ужаса. Момент нехорошей тишины. Мы уже стоим на вытяжку перед отцом и смотрим в землю, не смея поднять оцепенелых век.
– Подойдите, негодяи! – раздался его голос.
Мама крикнула от страха. Сама она не терпела гнева отца, который делал его просто жестоким, и между ними всегда происходила борьба из-за нас. Теперь её крик ещё больше напугал нас. Мы чувствовали, что и на этот раз, как уже было за другое преступление, он с нами жестоко расправится и что нас ничто не спасёт от его гнева.
– Подойдёте ли вы, негодяи!? – крикнул он ещё раз, топнув ногой с такой силой, что наш письменный столик затанцевал.
Я подошёл первый со смертью в душе и ещё ниже опустил голову.
– Ты чего стоишь? – крикнул он Коле, который даже не шевельнулся.
Коля подвинулся. Меня била лихорадка и я употреблял все силы, чтобы не дать отцу заметить это.
– Поднять головы!.. – скомандовал он отрывисто.
– Что за инквизиция… – прошептала мать. – Даже у дикарей так не наказывают детей…
Мы, избегая его взгляда, подняли головы, а он, схватив меня за подбородок, спросил:
– Кто крал в саду груши?
Всё было кончено. Ему обо всём рассказали. У меня сейчас же полились слёзы. Мать уже стояла между нами, страшась его гнева, а он, взглянув на её встревоженное лицо, насильно вывел её в другую комнату, запер дверь на ключ и крикнул:
– Я тебя, Лиза, сколько раз просил не вмешиваться в воспитание детей!..
Кончено… Мы были в его власти.
– Папа! – крикнул я не своим голосом, упав на колени, – это я, я один виноват во всём. Не бейте Колю! Папочка, простите!.. Я не знал, что это так дурно.
Коля стоял нахмурившись и стиснув зубы. При моих словах он как бы очнулся и холодно сказал, чтобы папа услышал:
– Неправда, Павка, я больше тебя виноват.
– Отойди! – крикнул отец, оттолкнув меня ногами. – Воришка – не мой сын. Не может вор быть моим сыном.
Он громко засопел и открыл внезапно дверь, ведшую в кухню, где в ожидании приказаний стоял старик Андрей.
– Андрей! – крикнул отец, – принеси верёвок…
Послышались шаркающие грузные шаги и вскоре у выхода показалась толстая спина старика Андрея. Его сопровождала большая собака, хромая Белка.
– Я понимаю, что такое преступление, – говорил отец, – могут совершить дети, которые выросли в какой-нибудь трущобе, не получившие ни какого воспитания, словом – не дети, а чудовища… Но вы?.. Мои дети – воры? Опуститься так низко, чтобы позволить какому-нибудь хаму-мельнику устроить на себя охоту… Нет, мне лучше самому убить вас.
Он стал ходить по комнате, а мы дрожа слушали…
– Мальчик может пошалить, – продолжал он, – может даже – ну, положим, – невинно солгать. Я сам был мальчиком. Но отважиться пойти в чужой сад, чтобы красть – это уже окончательная испорченность натуры. Сегодня понравились груши, завтра – чужая книжка, потом захочется денег… Убью вас, мерзавцы!..
Он опять распалился гневом, схватил Колю за шиворот и отбросил от себя. Потом с угрожающим жестом подбежал ко мне, но сдержался, остановленный моим безумным криком.
– Раздеваться!.. – крикнул он, не глядя на нас.
Я посмотрел на Колю: он стоял точно каменное изваяние и не трогался с места. Я сделал ему знак, но он только нетерпеливо повёл плечами. Какую глубокую жалость я почувствовал к нему, какое уважение к его твёрдости!.. Я ещё помедлил, но вторичное приказание отца, теперь более сердитое, подействовало на меня. Я отошёл в сторону и, краснея от стыда, стал сбрасывать с себя платье. Взгляд, брошенный отцом на Колю, остался без результата. Коля отрицательно махнул головой и это так рассердило папу, что он ударил его со всего размаху.
Наступила тишина. Только раздавалось шуршание платья, которое я складывал на стуле. Раскрылась дверь и вошёл Андрей с пучком верёвок в руке. У него было серьёзное, ещё более обыкновенного, строгое лицо, точно и он осуждал наш поступок. В двери комнаты стучалась мама и требовала, чтобы её впустили.
– Поставь скамейку, – приказал отец Андрею.
Андрей, шикнув на Белку, вилявшую хвостом и оглядывавшую всех нас, поставил скамейку посреди комнаты и стал в ожидании… В руке у него болтался пучок верёвок.
– Ложись, – сказал отец холодным злым голосом, обращаясь ко мне.
Я опять заплакал, но не повиновался.
– Ложитесь, панич, – с укором произнёс Андрей, зная что отец при моём отказе прикажет ему положить меня.
В одной рубашке, стыдясь и мучаясь, я с плачем подошёл к скамейке и лёг поперёк неё. Андрей подхватил мои ноги, положил их между колен, присев па корточки, и отец начал сечь…
Сначала от боли я метался и кричал. Отец что-то приговаривал, потом сердился, но я ничего не слышал. Боль была нестерпимая. Андрей как клещами держал половину моего тела – и я мог только извиваться. Раза два мне удалось соскользнуть на пол, но меня вновь подымали и сечение продолжалось. Мать кричала за дверью, и это увеличивало мой ужас. Я переставал чувствовать боль. Постепенно она начинала проходить и в какой-то миг странное неизвестное блаженство охватило меня…