Змеелов
Шрифт:
– Что за Бабаш?
– Директор змеепитомника. Это по должности.
– А не по должности?
– Удивительный человек.
– Понял, ясно объясняешь. Ну, пей, терпежу нет. Поехали!
– Петр Григорьевич выпростал из-под простыни, которую до того придерживал у подбородка, руку, исхудалую, не свою будто, пожелтевшими пальцами нежно обхватил рюмку, приподнял.
– Будь! С возвращением!
Павел выпил.
– Повтори!
Павел налил и снова выпил. Коньяк был маслянистый, легко проглатывался, незнакомым и пустяковым
– Пустяковый все ж таки напиток. Легковатый.
– Вот, вот, в этом и смысл. Полегчало? А то, смотрю, испугался за меня. Ничего, выпрыгну. Как думаешь?
– Вам ли не выпрыгнуть.
– Верю, что веришь. Попробую, попытаюсь. Мне, знаешь ли, лекарства из Швеции, из Югославии самолетами доставляют. Неужели во всем мире нет лекарства, чтобы с моей грыжей не совладало? Достану! Куплю!
Вошла сестра, неся на тарелке крошечную дольку дыни, аромат которой, как тонким лезвием, прорезал воздух, лекарственное это удушье, и посулил надежду.
– Вот оно - чудо!
– У Петра Григорьевича затряслись пальцы, когда брал дыню.
– Поправлюсь, уеду в твою Кара-Калу! Не шутя говорю, уеду. Тишина, такие дыни...
– Вот еще помидоры.
– Павел торопливо открыл чемодан, вынул, поднял на ладони громадный помидор, сразу же тоже заявивший себя терпким, сильным, на земле и солнце настоянным запахом.
– Можно, Лена?!
– взмолился Петр Григорьевич.
– Вот оно - чудо!
– Вам все можно, - сухо сказала сестра и унесла помидор.
– И верно, отчего нельзя, если душа просит. С душой надо советоваться медикам, вглядеться больному в душу, а тогда уж лечить.
– Петр Григорьевич руку вскинул, когда произносил эти слова, веруя произносил. Но тут же сам себя и опроверг, усмешливо покривив губы: - Да только где она, эта душа, где? Как ее ухватить, Паша? Ты свою нащупал, беседуешь с ней?
– Нет.
– Ты какой приехал? Злой? Смирный? Счеты будешь сводить? Или простил? Меня простил?
– У меня к вам претензий нет.
– Ну-ну. Должны быть. Ты загремел, а я даже в свидетелях не побывал. Должны быть. Да какой спрос с больного! Верно, какой с меня спрос? Но я тебе помогу, Паша. Деньгами...
– Деньги у меня есть на первое время.
– Будешь жить пока у меня. В комнате сына. Он в армии. Там, правда, мой мотоцикл стоит. Отодвинешь его к стеночке. Да, вот так, отдал сына в армию, не стал ходы искать. Может, чему и обучит эта армия, пока отец болеет. В отца сын. А когда сын в такого отца, как я, отцу болеть нельзя. Что там, в Афганистане, ты ведь из тех мест?
– Кара-Кала на иранской границе. Там, как обычно, пограничники.
– Трудная служба? Жара, змеи вот. Еще зашлют парня в твою Кара-Калу.
– А сами собрались туда ехать.
– Я - другое. Мне - доживать. Ладно, хватит обо мне. Когда сына собираешься наведать?
– Мне отписано, чтобы исчез из его жизни.
– Гляди! Какая бабеночка была робкая, уютная. Ох, бабы!
– Она вышла за другого.
– Знаю. Ох, бабы, бабы! Из нашего профсоюза паренек, но какой-то никакой. Этот бы ножом себя по руке не полоснул, а уж в змееловы бы и подавно не сунулся.
– На сына все же взгляну. Хоть издали.
– Учти, сыну твоему помогали.
– Кто?
– Неважно. А она брала. Регулярно. Учти.
– Мне сестра посылала посылки все четыре года. Щедрые посылки. С ее-то зарплатой. Вы?
– Правильно, что помогала. Сестра, родная кровь.
– А ей помогали вы, так?
– Неважно, неважно, Паша. Мой тебе совет: встанешь на ноги, отбери сына.
– Думал об этом.
– Ты за эти пять лет, наверное, обо всем подумал. Сейчас здесь придется передумывать. Жизнь не обдумаешь. Человек предполагает, а бог располагает. Выпей-ка еще, и я с тобой... мысленно. Лена, где тот помидор? Тащи угощение!
Вошла Лена, неся на тарелочке крошечный ломтик помидора.
– А ему? Да не чинись ты, сестра милосердная. Ну, поухаживай за молодым человеком, окажи милосердие. Как же пить без закуски?
– Мне ничего не нужно, - сказал Павел.
– Мне нужно. В моем доме пьешь. Лена!
– Сейчас принесу. Может, отдельно пообедаете? Больные не всегда любят, когда рядом с ними едят.
– А я люблю.
– Да мне ничего не нужно, я сыт.
Сестра ушла, снова оставив после себя лекарственный шлейф и еще какое-то сродни запаху неудовольствие, которое исходило от нее, поскольку больной явно вел себя не по правилам.
– Уколы делает замечательно, - сказал Петр Григорьевич.
– Рука крепкая, а душа добрая. Представляешь, девица.
– Точно установлено?
Впервые они рассмеялись, к мужскому потянувшись беседованию, когда вот коньячок на столе. Павел снова налил себе, хотя пить ему не хотелось. Не так, не с того все у него в Москве начиналось. К разному был готов, но не к поверженному этому человеку, к этой больнице на дому. Помнится, зарекался, что пить вообще не будет первое время в Москве, ясную сбережет голову. А только вошел в первый дом - и сразу за коньяк. И весь план разговора с Петром Григорьевичем - а план был - порушился. Так, глядишь, все и пойдет наперекосяк.
– Больше не пей, раз не хочешь, - сказал Петр Григорьевич.
– И мне расхотелось. Что же, на новый виток пойдешь по старой дорожке или какую-то новую для себя жизнь наметил?
– Много чего наметил, мало чего могу. Надо начинать работать. А что я умею? Змей ловить в Москве негде. Экономист без права финансовой ответственности никому не нужен. В приказчики, может? Но тут тоже надо, чтобы захотели взять.
– Поглядим, помозгуем. Ты что-то пал духом, Паша. Вошел в комнату одним, а сейчас другой. Неужто из-за меня? Плох так?