Змеиная гора
Шрифт:
Я не боюсь вносить известные мне технологии в это время. Суть каждой из них поймут еще не скоро, даже после моей смерти останутся только примитивные наработки, которые смогут перенять ремесленники. А пока пусть все, что я делаю, считается магией. Доброй или злой – не имеет значения. Здесь нет жестоких костров инквизиции. Позиция новой христианской церкви и так шатка, а сейчас, когда враг с боем ломится в городские ворота, священники и монахи закроют глаза, заткнут уши. Мало того, им придется оправдывать мои действия. Ведь защищая свой город, я защищаю и храм, пусть и крошечный, но уже со своим настоятелем и паствой. И крещенный люд – ярые сторонники нового учения, встают плечом к плечу рядом
Мастера в моих цехах знают, что Коварь может сам встать у горна и поучить тяжелому ремеслу. Может взять топор и встать с плотниками в один ряд тесать бревно. Будет тягать баграми из печей кирпичи и сам встанет у жерновов мельниц, когда надо. Он не князь, но и не раб. Он принес свободу и достаток людям. Он никому не отказывает, но может сурово покарать бездельника и проныру. Вот и в ратном бою он стоит, как и все, с оружием в руках и не даст порушить уже ставшее общим дело. Да, моими умениями и навыками эти крестьяне стали сильней, свободней. И вот когда пришел враг, вдруг посягнувший на то, что вдруг предстало им как смысл жизни, они не пожалеют сил, они не станут прятаться за чужие спины. Не нужна чужая добыча, не нужна чужая кровь и земля! Но своего не отдадим! Вот знамена, под которые встают вчерашние землепашцы и плотники, лесные охотники и рыбаки.
В стане врага царила чудовищная паника и раздор. Взбешенные всадники метались по сумеречной пустоши, перед стенами прижимаясь к холкам своих низкорослых лошадей. Многотысячное войско роптало, завывало истошными криками. То и дело слышались гулкие удары барабанов, но это был не боевой ритм. Скорее такие протяжные удары напоминали тревожный набат.
Разведка – мои глаза и уши в стане врага – шныряла по тайным тропам, снабжая бесценной информацией. Они видят, они знают, что происходит там, под стенами, на мерзлой земле, на обрывистом берегу: смерть гуляет по рядам перепуганных и промерзших до костей солдат. Их полководцы ревут, словно звери, в бессильной злобе. Шаманы охрипли камлать и устали бить в бубны, отгоняя от войск напасть проклятий и злых духов!
– Оборотень с тремя сотнями волков прошел в шатровый лагерь, – доложил Олай спокойно, но я сумел заметить, что голос его все же дрогнул. – Там были женщины и дети, старики. Некоторые умирали, не получив ни одной раны, замертво падали на землю и словно яд сотни гадюк почернел в их крови. Взбешенные лошади топтали своих же всадников, сминали юрты и укрытия, переворачивали повозки…
– Ты же знал, мой друг Олай, что так и будет. Закованные в броню свирепые звери, да еще и не боящиеся людей, натренированные, откормленные, какой исход мог быть еще?
– Да там все поле кровью залито! – чуть ли ни выкрикнул охотник, судорожно выпрямляя спину, как бы указывая вздернутым подбородком в сторону воющего вражеского стана.
– Рязань превратилась в одно сплошное пепелище! – выкрикнул я в ответ, нависая над низкорослым черемисом, словно медведь. – Там не было воинов, способных защитить детей, стариков и женщин! Они пали в бою, в дурацком и бессмысленном бою! Там текли реки крови, Олай! Реки! Я не стану лить слез по загубленным душам! Эти – пришли убивать, покорять, отбирать! Им нужны рабы, кукольные правители, скот и бессловесные, запуганные крестьяне. Они ничего не дадут взамен! Запомни, друг мой! Ничего! Они умирают на чужой земле. Не за свой дом или род, а за грехи, которые уже успели сотворить!
Наум, стоящий рядом и молча слушавший нашу с черемисом перепалку, в какой-то момент только кивнул головой, указывая на зачехленную пусковую установку, как бы напоминая, что дело не ждет. Уже рассвело, пора действовать. Ордынцы еще не оправились от ночного налета на тылы и сейчас нужно ударить в самую гущу.
Наводчики встали на исходные позиции, и теперь в их руках были не арбалеты со стальными перьями, а уложенные на плечи ракетницы. Их конек – это точность и дальность. Снабженные стабилизирующим оперением ракеты могут стрелять с упреждением, навесом и на огромное расстояние. Три сотни, пять сотен. Работая с оптикой, я изготовил десятка два приличных линз разных калибров, из лучших создал себе подзорную трубу, те, что были похуже, поставил в качестве прицелов на большие ракетные установки залпового огня. У ворот топтался минометный взвод, который в случае отступления ордынцев пойдет вдогонку под прикрытием сотни кавалеристов. А пока удар будет вестись только со стен.
Дул довольно сильный северный ветер. Воздух казался колючим, сырым. Упругие потоки рывками напирали нам в спину, трепали выцветшие флаги и тяжелые полы накидок. Сейчас ветер встал на нашу сторону и словно бы говорил разворошенной ордынской армии: «Уходите прочь!».
– Горчичный заряд! – скомандовал я тихо. – Навесом шестьдесят! Отметка ноль! Огонь!
Мой приказ громким эхом прокатился по рядам, передаваемый наводчиками всем артиллерийским расчетам. Незамедлительно грохнул залп. Мои сыновья восторженно закричали и приникли к бойницам, провожая взглядами стремительный рывок ракет.
Отметка ноль. Горчичные заряды взорвутся высоко над головами врагов, так что их почти не будет слышно. Серо-желтая жгучая пыль будет оседать на землю вместе с крупицами зернистого снега, превращая еще один день осады в адские муки. С глухим сипением и коротким взвизгом тонкие спицы снарядов ушли в полет, мгновенно исчезая из виду, оставляя лишь причудливо крученую дымную нить. Сотня хлопков, будто пробки, вылетающие из бутылок шампанского; и небо расцвело желтыми пятнами, как бутоны одуванчиков раскрываются ранней весной поутру на ярком солнце.
Короткая отмашка после небольшой паузы. Ветер отводит облако жгучей пыльцы чуть в сторону, поэтому наводчики вносят поправку и дают новый залп. Разворошенный муравейник ордынской армии все еще хаотично мечется, не понимая, что происходит. Им все еще кажется, что они слишком далеко от стен, что ни стрела, ни камень, пущенный даже из баллисты, не достигнут их лагеря. Но собаки и лошади, охрипшие и утомленные после ночной бойни, вновь забеспокоились. Даже вскочили на ноги вечно флегматичные верблюды, почуяв неладное.
В мою подзорную трубу, установленную на треноге, было отлично видно, как из одной юрты выскочил разодетый в немыслимый наряд шаман и стал вглядываться в небо. Я точно знал, что это именно шаман и одежда на нем, и бубен, притороченный к поясу, и посох с нелепым нагромождением амулетов и феничек выдавал в нем служителя культа, а не скомороха с бубенцами. Шаман настороженно озирался и вдруг заметался, царапая лицо скрюченными пальцами. Упав на колени, он согнулся и стал загребать руками грязный снег, бросая его себе в глаза. К этому моменту бесновался уже весь стан, все в лагере врага пришло в бешеное движение. Люди натыкались друг на друга, падали в колючий, зернистый снег и грязь. Животные рвали поводья, удила, стремились умчаться прочь. Протяжные стоны и громкие выкрики наполняли безмолвие этого зимнего утра.