Знак беды
Шрифт:
Она стояла возле печи и смотрела в окно, как они там разворачивали телегу, как садились в нее на ходу и выезжали из ворот. Только потом она оторвалась от окна и оглядела притихшую фигуру Недосеки, который терпеливо стоял у порога.
– Садись, чего же стоять.
– Ага. Это... сяду. А то ноги, они свои, не казенные.
Недосека скромно опустился на скамью, вздохнул, обеими руками оперся на дуло винтовки с заметно расколотым вдоль прикладом.
– За водкой ехали или как? – спросила Степанида.
Недосека изобразил искреннее недоумение на простодушном, в общем,
– А кто ж его знает! Он все. Или за водкой, или еще зачем. Нам не говорит.
– Неужто никогда и не говорит?
– Не-а, – захлопал круглыми глазами Недосека. – Правда, когда жидов выкуривали, так говорил. Инструктаж подробный давал: и сколько патронов брать, и где стоять каждому. Кому в оцепление, значит, а кому их барахлом заниматься.
– А их куда?
– А их погнали. Зондеркоманда погнала в карьер. А там...
– Всех? – внутренне холодея, насторожилась Степанида.
– Считай, что всех. Мало осталось.
«Ну вот, эти уже дождались!» – почти с ужасом подумала Степанида. Как-то в конце лета слышала, люди рассказывали: немцы отвели в местечке три улицы возле речки, согнали туда всех евреев. Одни говорили: ой, ненадолго это, все равно побьют, надо разбегаться. Другие рассуждали так, что не должны уничтожить, что и немцы люди, веруют в бога – это и на пряжках у них написано. Очень правдоподобно рассуждали умники, и их слушали. Известно, когда человек чего хочет, так всегда найдет тому оправдание, убедит сначала себя, а потом и других. Или наоборот. Ну и досиделись вот до карьера.
– Сколько людей ни за что погибло, а такую холеру так никто и не трогает. И пули на него не найдется. Я про твоего дружка, про Колонденка. И прежде он был сволочь, а теперь и подавно, – сказала Степанида.
– Сволочь, ага, – просто согласился Недосека. – Сначала Гуж хотел его шлепнуть. В хату ночью пришел, меня на караул поставил. А поговорили и полюбились. Назавтра уже и винтовку ему вручил. Вот как делается.
– Быстро делается. Красноармейской формы еще не сносил. Как был у своих...
– Я так думаю: а куда ему больше? Его же тут все ненавидели еще с той поры. Куда деваться? Только в полицию.
– Только в полицию, это правда, – подтвердила Степанида. – Прямая дорожка. А тебя к ним что привело? Или, может, понравилось? – осмелев, спросила Степанида.
– Где там! – просто сознался Недосека. – Не дай бог никому!
Он горестно вздохнул и толстым прикладом тихонько поскреб доски пола.
– Думала, нравится, раз так стараешься.
– Постараешься! Вчера на мосту немец-начальник на него накричал, ну, на Гужа этого. Так он меня грозился стрельнуть. Мужика одного из Загрязья не устерег. Удрал на подводе.
– Еще застрелит, – сказала она. – Если у вас такие порядки. Или наши убьют.
– Может быть, – согласился Недосека. – Только что поделаешь? Пропащий я, – заключил он и вдруг попросил: – Может бы, поесть дали, тетка? Не евши сегодня.
Степанида удивилась: полицай, а просит, такое теперь услышишь не часто. Гуж, конечно, просить бы не стал, а этот впрямь как ягненок. В печи у нее стоял чугунок со щами, которые она держала для Петрока, но теперь, подумав, сняла заслонку и выдвинула чугунок.
– Чего же не позавтракал утром?
– Да не было времени. Ночью Гуж на задание поднял. Бомбу искали. Черта ее найдешь...
– Какую бомбу?
– А ту, что после бомбежки возле моста лежала. Что не разорвалась. Кто-то, однако, уволок. Видно, понадобилась.
– Ну, уволок, так что?
– Ага. А если под мост подложит? Да ухнет? Тогда кому отвечать? Полиции, конечно. Потому как недосмотрела.
Она налила миску щей, положила кусок лепешки на стол. Недосека прислонил к печи винтовку, которая явно мешала ему, и с аппетитом принялся хлебать заправленные салом щи. Понемногу он разогрелся, расстегнул на груди серую суконную поддевку, а кепку не снял; лицо его как-то по-домашнему оживилось, вроде прояснилось, как у молодого. Украдкой Степанида поглядывала на него и вспоминала его шурина из местечка, в хату которого перебрался перед войной Антось. Шурин в той хате давно не жил, после гражданской остался в армии и все довоенные годы служил на японской границе, был командиром. Иногда Недосека не без гордости показывал мужикам его письма и фотографии с двумя шпалами в петлицах – дослужился до большого чина. Конечно, Антосю завидовали, тем более что шурин иногда присылал сотню-другую рублей перед праздниками – для большой многодетной семьи это было весьма кстати.
– Вспомнила шурина твоего, – сказала Степанида, встретившись с вопросительным взглядом Недосеки.
– Шурин? Что шурин? Ему теперь хорошо, а мне? Это ж я из-за него все... С этим тягаюсь, – шевельнул он локтем с повязкой на рукаве. – Все из-за него.
– Кто бы тебя заставил?
– Гуж, кто? Что же мне было делать? Лучше в землю ложиться? С таким шурином... Когда-то были почет и уважение, а теперь? Теперь одно спасение – в полиции.
– Боюсь, не спасешься.
– Может, и не спасусь. Как знать? Если бы человек свою судьбу знал, так ведь не знает.
– Может, и лучше, что не знает, – сказала Степанида. – А то бы натворили такого...
Она стояла возле печи, то и дело поглядывала в окна, не идет ли Петрок, и ей стало жаль этого жалобщика полицая. Действительно, вляпался в дело, из которого вряд ли найдешь благополучный выход.
– А ты уже и вешал кого? – спросила она.
– Не-а. Еще нет. Не дай бог вешать, страшно!
– А если скажут?
– Скажут, так что ж. Должен!
– И своих тоже?
– Почему своих? Не-а. Которые коммунисты. Ну, там бандиты.
– А что бы тебе сказал твой шурин? Если бы пришел теперь? Ты думал об этом?
– Думал. Хорошего бы не сказал.
– Ну а если бы его взяли и тебе приказали повесить? Повесил бы шурина?
– Вот ты странная, тетка! Дисциплины не знаешь. Прикажут, и повесишь. А то самого повесят.
– Так у тебя же есть дети.
– Вот то-то и оно, что дети. Если бы не было детей, я бы – ого! Я бы сбежал в лес. А то шестеро детей, далеко не уйдешь.
– Ну вот, ты для детей так стараешься. А когда они вырастут, поумнеют, думаешь, они скажут тебе спасибо?