Знак синей розы
Шрифт:
— Вы… твердо уверены?
— Твердо, — произнес я с некоторым усилием, выдержав ее взгляд. — А вы разве иначе полагаете? По-моему, нет оснований…
— А вот есть! — крикнула она и стукнула по столу костяшками пальцев. — Есть, может быть! Есть! Вы… неискренни со мной, Тихон Иванович.
— Не понимаю вас, — сказал я.
— Да? Простите, вам сколько лет? За сорок? Вы не так наивны, товарищ майор. У меня нет погон, я не следователь, и все же… Скажите, можно допустить, что Лямин пожелал отвязаться от бывшей жены?
— Покамест из моих наблюдений это
— Так вы отрицаете преступление?
— Да, нет оснований, — повторил я, торопясь успокоить ее, смущенный ее настойчивостью.
— А почему Лямин так боялся своей бывшей жены? Боялся, что она приедет? Говорил о ней всегда с ненавистью?
— Откуда вы это знаете?
— От Лены. От Шапошниковой.
— А как она смотрит на дело?
— Как смотрит! Подавлена горем, вот и все.
— Может быть, Лямин так говорил о бывшей жене, желая успокоить новую? — сказал я. — Она ведь ревнива, правда?
— Не знаю, Тихон Иванович, дорогой, не знаю. Но я должна быть в курсе. Вопрос моей чести. Это мое право. Вы понимаете меня?
— Кажется, да.
— Извините, — проговорила она мягче, угадав, мое смущение. — Вы не обязаны давать мне отчет. Но если будет удобно, посвятите меня, когда кончится следствие. Можно? Видите ли, Лямин не был обаятелен, но и не производил впечатления убийцы. И если он убийца, то… То это надо знать и мне и другим. Тогда, значит, я доверяла убийце, послала ему жертву прямо в руки… Это вопрос совести, Тихон Иванович.
— Понимаю, — сказал я.
— Чего только не взбредет в голову! — заговорила она помолчав. — Может, самоубийство это просто — липа? Черт его знает! То он ненавидел эту женщину, а то вдруг так стал переживать, что… И бросился в воду. А там, говорят, сильное течение и все равно тело не найдут. Во всяком случае, если найдут, то не скоро.
«Однако, Тихон Аниканов, — сказал я себе, — она тоже ведет свое следствие. Не ты один способен разглядеть преступление. Она не следователь, но у нее есть совесть. А она очень зорка — народная совесть».
О мотивах убийства я еще не составил определенного мнения, но ясно: бывшая жена не мешала Лямину до сих пор. Как она могла мешать? Дети, судя по паспорту, уже взрослые, алиментов она не могла требовать.
Эх, почему я не вправе сказать Бахаревой все, что я знаю? Ведь я верю ей. Нет, нельзя. Пусть версия о самоубийстве будет пока незыблемой. Так нужно.
«Прости меня, Катя, — хотелось мне сказать ей, — но так нужно».
Я впервые, хоть и мысленно, назвал ее так.
— Повторяю, — сказал я, — пока что не могу вам сказать ничего другого. То, что вы сообщили, я возьму на заметку, спасибо. Нам ведь полагается знать все, что происходит на границе.
Я встал. Она взяла обе мои руки, крепко пожала их.
— Желаю успеха. Очень, очень желаю! И… не забывайте меня. Ладно?
Теперь — к Шапошниковой!
Нелегкое это дело — тревожить ее сейчас. С какой охотой я отложил бы посещение! Но нельзя.
На этот раз за дверью не скрежетали, не лязгали засовы — дверь была приоткрыта. Хозяйка вышла навстречу, в сени, лицо ее было, казалось, спокойно, но в следующую минуту я понял — оно сковано горем.
— Вам, конечно, не до меня, Елена Степановна, — начал я. — Сочувствую вам, но…
— Нет, ничего, — услышал я. — Пожалуйста.
Я объяснил цель своего посещения. Хотелось бы уяснить причины и все обстоятельства самоубийства, так как записка слишком лаконична; Наша обязанность повелевает…
Она сделала нетерпеливое движение. Нет, не надо извиняться, она сама не может понять…
— Как же так! Господи! Наложил на себя руки! — повторяла она. — И обо мне не подумал…
Предки-поморы смотрели на нее со стен и, казалось, слушали. Нет, в роду Шапошниковых не было такого. Никто не лишал себя жизни. Самоубийц хоронили за оградой, подальше от порядочных людей. То, что случилось с Ляминым, не только несчастье, но и позор для семьи.
— Убить себя! Да как это! А сам говорил: «Я вздохнул бы свободно, если бы ее не было на свете». Значит, любил он ее, что ли? Обманывал меня? — Она с мольбой и ужасом посмотрела на меня, — Выходит, что обманывал! Вызвал ее сюда, что ли? Чего она явилась, зачем? — произнесла Шапошникова с неожиданной злобой. — Чего приехала? Чего ей надо было?
— Успокойтесь, — сказал я. — Надеемся пролить свет на происшествие.
Разговаривать с женщинами я, признаться, вообще не очень, хорошо умел, а утешитель из меня и вовсе негодный. Наверно, я говорил вовсе не подходящие слова. Терялся — и речь моя становилась против воли сухой и казенной.
— Стало быть, любил он ее, — молвила Шапошникова глухо, покорно.
Иначе она и не могла подумать, дочь поморов, выросшая в строгой, честной семье!
— Так признался бы мне! Я бы отослала его, сердцу ведь не прикажешь… Зачем же обманывал? Вот ложь-то и убила… Зачем письмо заставил писать?
— Какое письмо? — спросил я.
Оказывается, еще в прошлом году Бойко прислала Лямину открытку. Шапошникова не видела ее. Лямин будто бы разорвал открытку и выбросил. Но Шапошниковой сказал и принялся ругать бывшую жену: ищет, мол, его, привязывается. Шапошникова приняла возмущение мужа за чистую монету и согласилась отпечатать у себя в учреждении на машинке ответ.
— На машинке? — заинтересовался я.
— Да, построже чтобы…
— Что же было в письме? — спросил я.
— Я, мол, с тобой не буду, не вернусь к тебе и ты не езди, а если приедешь, так все равно напрасно. Я, мол, отсюда вот-вот переберусь в другое место, потому что в гостинице ютиться надоело, а квартиру не дают. Ну, как понять его, товарищ майор? Неужели все ложь, глаза мне отводил? А? Выходит так. Может, он не первый раз с ней встретился?
— Вы предполагаете?
Да, еще кое-что было странно, как она видит теперь. Никогда Лямин не был рыболовом, а в последние годы увлекся, стал пропадать днями и ночами, домой приносил пуды грязи на сапогах, на куртке, ровно валялся где… А последний раз явился в чужих башмаках, сапоги украли у него где-то.