Знак синей розы
Шрифт:
Впереди поднимались трое: наш знакомый Шенеке и еще один мужчина в кителе железнодорожника вели под руки юнца лет семнадцати в кургузом рыжем пиджаке.
— Щенок! — раздавалось в толпе. — Теперь не уйдет.
— Мало им крови!
— Негодяи! Когда конец этому?
Бакулин поднял руку. Немцы утихли. Шенеке, держа перед собой в обеих руках фуражку, степенно выступил вперед.
— Он стрелял вчера, господа офицеры, — сказал Шенеке. — Он! Сам не отрицает.
— Немец в немца! —
— Мир сошел с ума.
— Тихо! — произнес Шенеке командным тоном. — Дело было так, господа офицеры. Утром после завтрака, да, сразу после завтрака, мне говорят, что объявился какой-то молодчик, шныряет по квартирам и сеет панику. Будто в доме заложены мины замедленного действия и все мы должны в шесть часов вечера — да, точно в шесть часов — взлететь на воздух. Значит, через час. Ну, мы — я и Курт, — он указал на приземистого мужчину с квадратным подбородком, по виду тоже рабочего, — решили, что молодчик сам замешан в этой истории, коли болтает такое.
— So, so, — подтвердил Курт.
Юнец стоял перед Бакулиным нагло, выпятив живот, но видно было, что поза давалась ему нелегко, — он дергался, кривил губы; на лбу под жесткой белокурой кудряшкой блестел пот.
— Вы стреляли? — опросил его Бакулин.
— Я. — Он рывком откинул назад голову. — Я стрелял! Я… Я… Я не боюсь вас…
Толпа зашумела.
— Немец в немца, — повторил кто-то со скорбью. — О, боже!
— Он не немец! — выкрикнул юнец. — Предатель! Слышите вы? Вы тоже… Вы…
Он рванулся. Шенеке и еще двое схватили его. Он забарахтался и обмяк.
«Гитлеровский выкормыш, — подумал Бакулин. — Истерик. Отравлен с детства, А был бы красивым, здоровым парнем, если бы не нацисты».
— Ваше имя? — спросил майор.
Молодчик не ответил. Он шатайся как пьяный; его держали под мышки.
— Вернер Хаут, — сказал Шенеке. — Сынок хозяина аптеки. Разбитой аптеки в доме напротив. В бывшем доме, — добавил он методично. — Говори, Хаут! — Он тряхнул молодчика за плечо. — Говори, раз ты не боишься, ну! Он состоял в фольксштурме, господа офицеры; он из самых отпетых. Тут у него тетя, в тридцать седьмой квартире. Шарлотта Гармиш. У нее мы и взяли его.
Шум во дворе между тем не утихал. Высокий женский голос поднялся над гомоном и зазвенел:
— Ты можешь идти, Эрвин! Я никуда не пойду! Я устала, устала…
Скрипела передвигаемая мебель. Заплакал ребенок. Портной турок громко возглашал:
— Проклятье! Посчитались бы хоть с нами! В доме живут иностранцы!
В кабинет протолкался младший лейтенант, командир автоматчиков, красный, возбужденный:
— Товарищ майор! Немцам кто-то мозги задурил… Оцепление рвут…
— Спокойно! — сказал Бакулин. — Спокойно!
Он приказал офицеру вернуться, наладить проверку выселяющихся. Нет, держать людей силой нельзя. Но контроль не ослаблять!
Младший лейтенант ушел. К нему присоединился Чубатов. Бакулин оглядел немцев.
Лучше любого из них Бакулин знал, сколько смертей еще таит город. Что ни день, рвутся мины, вспыхивают пожары, как будто злобные невидимки задались целью довершить разрушение. Что, если Хаут прав? И этот дом тоже обречен?..
Бакулин раздумывал минуты две.
Это были трудные минуты. «Нет, — сказал он себе. — Никаких мин нет. Надо остановить панику. Во что бы то ни стало!»
— Мы никого не держим, — сказал Бакулин. — Но бежать из дома глупо. Я лично раньше шести не уйду отсюда.
Он вынул часы и положил на стол.
— Я остаюсь с вами, господин майор, — отчеканил Шенеке и неторопливо, по-прежнему держа перед собой фуражку, сел в кресло рядом с Бакулиным.
— Отлично, — молвил, майор. — Отлично. Мы побеседуем с Вернером Хаутом.
«Истерик, — еще раз подумал Бакулин, разглядывая молодчика. — Взвинчен, словно принял дозу наркотика. Вот он каков — убийца Фойгта! Для того и сочинил небылицу насчет мин, чтобы под шумок, пользуясь кутерьмой, выскользнуть из оцепленного дома. Хитрый, смелый ход, — даже, пожалуй, слишком смелый для него. Надо проверить, но не сейчас».
— Итак, ваше имя — Вернер Хаут? — спросил Бакулин. — Хорошо. Так и запишем. Член союза гитлеровской молодежи? Так?
— Хайль Гитлер! — выкрикнул Хауг. — Хайль!
Шенеке схватил его за полу пиджака и силой усадил. Бакулин усмехнулся:
— Ясно. Вы утверждаете, что дом минирован. Это ваши слова?
— Да. Вы… Вы все…
— Погибнем? В шесть часов? Хорошо, проверим. Нам спешить некуда.
— Я живу здесь все время, — вставил Шенеке. — Я знаю дом, как свою ладонь. Мин нет. Все старожилы скажут то же самое. А этот негодяй…
— Подождем, — сказал Бакулин.
Он следил за Хаутом. Предложил закурить. Пальцы Хаута дрожали, когда он зажигал спичку.
Часы фон Шехта — старинные часы — сыграли несколько тактов марша и гулко пробили шесть. Хаута, обмякшего, отупевшего, увели автоматчики.
Допросили его в тот же вечер в контрразведке, в присутствии Бакулина.
Хаут оправился, держал себя развязно. Да, состоял, в союзе гитлеровской молодежи… Да, и в фольксштурме; Был там командиром. Чубатов спрашивал не спеша, записывал аккуратно, четким, каллиграфическим почерком.
— Убил я! — вымолвил Хаут. — Что вам еще нужно? Можете расстрелять меня.