Знакомое лицо (сборник)
Шрифт:
Это сказал Коля Соловьев. Он сказал это при особых обстоятельствах, когда начальник вызвал его, как вызывал по очереди всех сотрудников, чтобы установить причину самоубийства Малышева.
Прежде всего начальник спросил, не знает ли Соловьев девчонку, с которой путался Вениамин Малышев.
— Знаю, — подтвердил Коля. — Но он не путался с ней, а хотел, говорят, нормально жениться…
— А что это за особа?
— Она не особа, — возразил Коля, убежденный, что «особами» называются только классово чуждые элементы, — она комсомолка
— Так, так, — постучал искалеченными пальцами по столу начальник. Стало быть, ты ничего существенного не знаешь? Ну, иди…
— Существенного ничего не знаю, — сказал Коля». — Но на вас он перед смертью сильно обижался, товарищ начальник.
— Это почему же?
— Он так считал, что вы вроде хотите аферу сделать с этим Лазарем Баукиным…
— Аферу?
— Ну да. Будто вы так хотите объявить, что это мы поймали Воронцова и Баукина…
— А ты как полагаешь, кто их поймал? Сами, что ли, они поймались?
— Я тоже так полагаю, что это может получиться с нашей стороны вроде как афера…
— Стало быть, я, по-твоему, аферист? — грозно взъерошился начальник и пошевелил скулами.
— Не аферист, но…
Начальник не дал Коле договорить. Он приказал ему сейчас же сдать оружие и стукнул уже всей ладонью по столу:
— Положи его вот сюда. И на десять суток я тебя отстраняю от выполнения всяких обязанностей. А потом поглядим…
Весть о таком распоряжении начальника в одну минуту, как говорится, облетела наше учреждение.
У меня в комнате собрались почти все наши комсомольцы, да и было-то их в ту пору в нашем учреждении всего пять человек. После смерти Вениамина Малышева осталось четверо.
Коля Соловьев подробно, во всех деталях, рассказал о своем разговоре с начальником и заявил, что он, Соловьев, это дело так не оставит, что он сегодня же, вот сейчас, пойдет в уком комсомола к Зурикову. И даже, если надо, до укома партии дойдет, до самого Желобова. Пусть начальник не думает, что он тут царь и бог и выше его будто никого на свете нет…
— Глупо, — воззрился в Колю Соловьева черными горячими глазами Иосиф Голубчик. — Если бы я был начальником и ты бы сказал на меня, что я чуть ли не аферист, я бы не только отстранил, я посадил бы тебя как цуцика! Ты если не понимаешь политических вопросов, то лучше спроси…
И Голубчик стал объяснять, почему начальник хочет оформить это дело так, будто не Лазарь Баукин поймал Воронцова, а мы поймали их всех. Начальник заботится сейчас не о том, чтобы самому прославиться. Это было бы мелко и гадко. Он хочет поднять в глазах населения авторитет уголовного розыска. А это уже вопрос политический.
— Ведь вы подумайте, как было, — показал нам Голубчик свои длинные, поросшие черными волосами пальцы и загнул мизинец, — Воронцова мы ловили не один год и не могли поймать. В народе уже стали поговаривать, что мы какие-то дармоеды. А мы ведь не от себя работаем.
— Это ж ты контрреволюцию говоришь, — вдруг заметил нервный, суетливый Петя Бегунок. — Что она, такая несчастная, что ли, Советская власть, что ее надо сильно подкрашивать и малевать?
Петя Бегунок меня больше всех удивил. Я считал, что он, как и Голубчик, на самом лучшем счету у начальника, что он только и способен повторять его слова и все действия. Он даже стрижется, как шутили у нас, «под начальника», тоже завел себе этакий бобрик — вся голова наголо острижена, а на лбу колючий хохолок. И все-таки у него, оказывается, есть собственное мнение.
— Обман всегда считается обманом! — закричал он. — А Советская власть без обмана проживет. Ей обман не нужен: Это, может, только тебе нужен обман…
— Ты закройся! — презрительно поглядел на него Иосиф Голубчик. — Тебя вызовут тридцать второго. И ты мне контрреволюцию не пришивай. И не бери на испуг. Тот, кто брал меня на испуг, давно на кладбище, а тот, кто собирается, еще не родился.
Иосиф Голубчик говорил как всегда напористо и сердито. Но я заметил, что слова Пети Бегунка все-таки смутили его. Я подумал, что Голубчик, бывший гимназист, у которого родители имели до революции собственную торговлю, оттого и старается показать себя самым идейным, что боится, как бы ему не вспомнили, кто он такой.
Однако я молчал. Я молчал до тех пор, пока Голубчик в запале этого спора не сказал, что Венька Малышев поступил как трус.
Уж тут я воспламенился. Кто-кто, а Венька, я это твердо знаю, никогда не был трусом.
— Ты Веньку лучше не затрагивай, — сказал я Голубчику. — Ты лучше иди обратно доучиваться в свою гимназию или в магазин твоих родителей, а Веньку не затрагивай. Венька всю свою молодую жизнь боролся за правду. Он был против всякого обмана и боролся только за правду…
— Видели мы, до чего он доборолся, — скривил гримасу Голубчик и, заметно смущенный, стал закуривать, не ответив как следует на мои слова.
Я был уверен, что Петя Бегунок и Коля Соловьев сию минуту поддержат меня. Я знал, что они не любят Голубчика, как не любил его и Венька. Но они молчали.
Потом Коля, глядя не на нас, а куда-то в сторону, сказал:
— О Веньке сейчас разговаривать нечего. Я Веньку тоже не оправдываю. И не хочу, не могу оправдывать…
— Но факт остается фактом, что он боролся за правду и против всякого обмана, — опять сказал я.
— Факт остается фактом, — тихо заметил Петя Бегунок, будто не хотел разглашать этого факта, и оглянулся по сторонам. — Мне Малышев давал рекомендацию в комсомол. Я его всегда уважал. Но сейчас даже беспартийные у нас тут говорят, что он нас всех осрамил…