Знаменитые авантюристы XVIII века
Шрифт:
Продовольственная часть первопрестольной не была обойдена молчанием таким завзятым чревоугодником, как наш герой. Он отмечает великое обилие московского стола, но полное отсутствие в нем изысканности. Стол москвича всегда к услугам друзей. «Русский никогда не скажет: „мы уже отобедали“, а каждому пришедшему, буде он не откажется наотрез, тотчас накрывают на стол» Далее Казанова говорит: «У них есть прелестный напиток, название которого я забыл; гораздо лучше, чем константинопольский шербет». Не о квасе ли московском идет тут речь? Этот напиток продается будто бы по рублю за бочку, и его везде и всюду так много, что даже прислуге никогда не дают в питье простой воды, а только это восхитившее Казанову питье.
Русские отличаются благоговейным почитанием Святителя Николая, изображение которого Казанова видел в каждом доме. «Входящий прежде всего обращается к этому образу и к нему
В Петербург Казанова вернулся тем способом, каким попал в Москву. Первая новость, которую он узнал здесь, было известие об указе о построении нового храма на Морской (Morscoi), против дома, где остановился Казанова. Постройка была поручена Ринальди. Архитектор будто бы все добивался и спрашивал у императрицы, какую эмблему поместить над входом во храм, и Екатерина требовала, чтобы на портале было начертано слово «Бог» и больше ничего. «Я помещу его в треугольнике», — говорил Ринальди. «Не надо никакого треугольника, — отвечала императрица, — просто начертать слово „Бог“ на каком угодно языке».
Полковник Мелиссино пригласил Казанову на парад, на котором его поразила быстрая стрельба из пушек. Он следил за пальбою с часами в руках и удостоверяет, что каждая пушка делала двадцать выстрелов в минуту.
После парада (или, вернее, смотра) генерал Алексей Орлов давал блестящий обед всем гостям, на который попал и Казанова. Рядом с ним сидел секретарь французского посольства. За обедом подавали венгерское; неопытный француз, полагая, что это вино не крепче шампанского, пил его бокал за бокалом и вдруг охмелел до неприличия. Орлов тотчас пособил горю; он заставил француза еще пить до тех пор, пока избыток выпитого не отбавился естественным путем, тогда француза уложили в постель, и он переспал свои хмель. За обедом произносили здравицы, и Казанова отмечает некоторые из них, показавшиеся ему особенно оригинальными. Так, Мелиссино, возглашая тост за здравие генерала Орлова, прибавил в заключение: «Желаю тебе дожить до того дня, когда ты станешь богатым!». Тост был встречен громом аплодисментов: Орлов славился своею щедростью и благотворительностью, которые мешали ему стать богатым человеком. «Желаю тебе умереть не иначе, как от моей руки!» — ответил ему Орлов. Казанова при этом делает общую характеристику русского ума. Он указывает на его энергию, прямоту, силу, отсутствие в нем изворотливости и деликатности.
Императрица очень почитала Вольтера, а потому и в русском обществе в то время было множество вольтерьянцев. Самыми выдающимися приверженцами философа Казанова считает Строганова и Шувалова. Оба писали французские стихи, которые Казанова читал и очень хвалил; он говорит даже, что и сам Вольтер не отказался бы подписать свое имя под такими стихами. Прочтя всего Вольтера, русские вольтерьянцы считали себя столь же сведущими, как их учитель. Казанова пробовал вступать в прения с этими эрудитами, но кстати припомнил изречение какого-то римского жреца: «Берегись спорить с человеком, который прочел только одну книгу!»
Казанова, приехав в Россию с единственною целью «снискать милость», как он выразился в разговоре с королем Фридрихом, употреблял все усилия, чтобы обратить на себя внимание. Он писал целые трактаты о разных предметах и представлял их знакомым сановникам; он знал, что его произведения просматривала и императрица, но они, очевидно, не привлекали ее внимания. «В России, — замечает по этому случаю Казанова, — ценят только тех, кого призывают, а кто сам представляется, те редко имеют успех».
Но он не унывал. Ему хотелось лично представиться императрице, чтобы сделать последнюю попытку обратить на себя ее милостивый взор. Долго его друзья изыскивали всякие способы представить его, но все как-то не удавалось. Наконец граф Панин придумал такого рода уловку. Императрица имела привычку очень часто рано утром прогуливаться в Летнем саду. Если бы она встретила Казанову там как бы случайно, то, весьма вероятно, сама с ним заговорила бы. Казанова внял этому совету и начал гулять по утрам в саду. Желанный случай скоро представился. Казанова ходил по саду и рассматривал статуи, вероятно, те самые, что и теперь украшают аллеи. Его поразила грубость этих скульптурных произведений. Он читал высеченные на их пьедесталах надписи и посмеивался. За этим занятием его и застала императрица,
— Я знаю только одно, — сказала императрица, — что на этих статуях обманули мою тетку, которая потом так и махнула на это рукой. Впрочем, надеюсь, что не все, что вы видели у нас, показалось вам столь же достойным осмеяния, как эти статуи.
Казанова почтительно ответил, что смешное в России совершенно исчезает перед великим, которое заставляет иноземцев изумляться. Он тотчас вооружился своим врожденным краснобайским талантом и начал описывать свои впечатления в России. Ему случайно довелось коснуться при этом соседней Пруссии и ее короля. Он воздал должную дань величию знаменитого монарха, но с некоторой горечью отозвался о его тяжелой манере собеседования. Екатерина все с тою же благосклонною улыбкою спросила его, о чем он говорил с Фридрихом, и Казанова передал уже приведенную нами беседу. Тогда царица, видимо заинтересованная талантливым рассказчиком, спросила его, отчего она никогда не видит его на куртагах? Так назывались придворные концерты, происходившие обыкновенно по воскресеньям после обеда. На них бывал кто хотел, и императрица, прохаживаясь среди публики, часто беседовала со своими гостями. Тогда Казанове пришла блестящая мысль ответить, что он не бывает на куртагах потому, что он не охотник до музыки. Это было, конечно, сказано отнюдь неспроста. Дело в том, что однажды он был в театре и слышал, как Екатерина отзывалась о данной в тот день опере.
— Музыка этой оперы, — говорила государыня, — всем доставляет большое удовольствие, поэтому и я ей довольна. Но все же она на меня навевает скуку. Музыка — вещь хорошая, но я не понимаю, как можно любить ее до страсти; разве уж человеку нечем иным посерьезнее заняться! Я приглашаю сюда Буранелло; не знаю, заставит ли он меня заинтересоваться музыкою; сомневаюсь в этом; я, кажется, так уж создана, что не могу увлекаться ею.
Казанова отлично запомнил этот отзыв царицы и в своей беседе с нею политично пустил в ход свой взгляд на музыку, вполне совпавший, как бы нечаянно, со взглядом Екатерины. Выслушав его, она тотчас оборотилась к Панину, и, смотря на него со смехом, сказала, что ей известен некто, страдающий тем же непониманием музыки. В эту минуту к группе подошел Бецкой, и царица заговорила с ним, на этот раз разговор тем и окончился.
Казанова в это время близко и внимательно рассмотрел царицу. Она, по его описанию, была среднего роста, очень хорошо сложена, обладала величественною осанкою и великим искусством нравиться всем. Она не была красавицею, но очаровывала своею ласковостью и умом, которым никогда не старалась никого поразить; в этом отношении она владела замечательным тактом, и это было, по словам Казановы, тем более достойно изумления, что великая царица имела полнейшее право быть о своем уме высокого мнения.
Через несколько дней после этого первого свидания Панин говорил Казанове, что императрица уже два раза спрашивала о нем, — явный признак, что им интересуются. Панин советовал караулить все случаи, чтобы вновь попасться императрице на глаза. Заинтересовавшись Казановою, она, несомненно, при встрече вновь пожелала бы с ним беседовать, и, быть может, ему удалось бы снискать ее милость и получить какое-нибудь практическое применение своих талантов и знаний. Казанова не мог себе представить, в каком качестве он мог бы пристроиться в совершенно чуждой ему стране, которая вдобавок не нравилась ему, но все же порешил попытать счастья. Он ежедневно гулял в Летнем саду, и вот однажды вновь встретился с Екатериною. Она заметила его издали и тотчас послала к нему офицера, который передал ему, что императрица желает беседовать с ним. В то время как раз в Петербурге шли толки о затеянной карусели в большом амфитеатре на Дворцовой площади. Императрица повела разговор на эту тему и спросила у Казановы, можно ли было бы устроить такой праздник в Венеции? Казанова тотчас распространился о Венеции, ее местоположении и климате и о возможности устраивать там особые увеселения, почти неосуществимые в других местностях. Императрицу, видимо, занимали его разглагольствования. Он упомянул, между прочим, о том, что в Венеции погода большею частью стоит хорошая, что там ясный день можно считать общим правилом, а ненастье исключением, в Петербурге же совершенно наоборот. «А между тем год в России моложе, чем за границей», — заключил Казанова свою речь.