Знание-сила, 2002 №04 (898)

Коллектив авторов

А вправду ли мышление умеет работать с бессмысленными конструкциями? Давайте проверим.

Попробуйте грамматически проанализировать приведенную ниже и, казалось бы, бессмысленную фразу:

«Глокая куздра штеко будланупа бокра и кудрячит бокренка».

Может быть, вам удастся найти некий смысл в этой фразе, которую однажды предложил своим студентам знаменитый лингвист Лев Владимирович Щерба.

Вместо подсказки: история с этой фразой рассказана Львом Успенским в книге «Слово о словах».

Другим свидетельством врожденности многих познавательных программ является результат

недавней сенсационной работы американских нейрологов Катца и Кроули, изучавших так называемые окулярные колонки – аккуратные колонки нейронов, реагирующих на визуальную активность одного или другого глаза. Со времен классических работ Хюбеля и Визеля, которые в 60-е годы показали, что эти колонки образуются в мозгу только в результате уже начавшейся визуальной активности, установилось мнение, что зрительный «модуль» формируется уже после рождения. Сейчас, изучая эти колонки у новорожденных, еще незрячих хорьков, Катц и Кроули обнаружили, что эта колонки в действительности образуются до рождения, не нуждаясь в поступлении визуальных сигналов из внешнего мира, и уже тогда несут в себе врожденные генетические программы обработки визуальной информации.

Установка «новой психологии» на генетический, врожденный характер «модульных программ» вызывает страстные возражения со стороны глашатаев модного сегодня постмодернистского «культурного релятивизма». Следуя своему принципу полной интеллектуальной уравниловки всех людей и всех культур, они, естественно, отвергают любой намек на генетическую предопределенность (и, стачо быть, врожденное различие) познавательных возможностей, скажем, черных и белых американцев (а, стало быть, и какое бы то ни было различие уровня европейской и африканской культур).

Есть, однако, и более серьезные возражения. По мнению многих специалистов, тезис о «врожденности» многих познавательных программ, а следовательно, их обусловленности генами, неизбежно ведет к выводу, что человеческая психика является попросту эволюционным приспособительным механизмом, возникшим под давлением естественного отбора, а потому может быть полностью объяснена на основе чисто эволюционных соображений. Не случайно Г. Плоткин в своей «Эволюции в мышлении» с энтузиазмом цитирует слова Теодора Добжанского о том, что «все биологические явления можно понять только в свете эволюции», от себя добавляя лишь слово «полностью» перед «понять».

Многие ученые, включая и тех, которые разделяют все остальные тезисы «новой психологии», называют такую – чисто эволюционную – трактовку формирования человеческого мышления «психологическим дарвинизмом». Она вызывает их возражения. В самом деле, напоминают они, мозг обезьян по физической структуре весьма мало отличается от человеческого, хотя мышление и поведение людей несоизмеримо сложнее мышления и поведения обезьян. Так, быть может, превращение одного мозга в другой произошло в результате совершенно незначительного и случайного мутационного изменения? И, быть может, истинной причиной резкого скачка в сложности мышления и поведения была именно эта крохотная случайность, а отнюдь не тот длительный процесс эволюционного приспосабливания, управляемый естественным отбором, на котором настаивает «психологический дарвинизм»? Такую точку зрения энергично проводит известный (и с уважением упоминаемый С. Пинкером) философ науки Джерри Фодор в своей недавней книге, вызывающе антипинкеровски названной «Мышление работает не так».

Разумеется, все эти рассуждения скрытно возвращают в психологию представления о «Великом скачке» (он же «случайная мутация» и «крохотная случайность»), который, минуя эволюцию, разом перебросил человека из мира животных в царство разума. По сути, они возвращают также к прежним утверждениям о непостижимости загадки появления человеческого мышления.

Когда-то Н. Хомский бросил замечательную фразу: «Незнание можно рассортировать на загадки и проблемы». С. Линкер в своей книге, процитировав эти слова, говорит, что благодаря новой концепции мышления «десятки загадок мозга были переведены из ранга загадок в ранг проблем». Для Джерри Фодора главное в мышлении все еще остается загадкой, и не случайно один из рецензентов его книги назвал Фодора и ему подобных «новыми мистиками от психологии». На возражения этого типа глашатаи новой концепции мышления отвечают ссыпкой на «модулярность мозга». Если мозг, как мы видели, в основном построен из независимых модулей, каждый из которых обрабатывает только «свою» специализированную информацию, то все множество этих модулей никак не могло образоваться в результате одной небольшой мутации – это и в самом деле могло произойти лишь в ходе длительного эволюционного процесса.

Выходит, что в концепции Линкера – Плоткина все четыре базовые идеи неразрывно связаны друг с другом. Предположение о компутационном характере мышления справедливо, если мозг модулярен, а модулярность мозга, как мы сейчас видели, делает весьма убедительной

гипотезу о его эволюционно-приспособительном происхождении и тем самым о врожденном характере основной части нашей познавательной «машины».

Остается понять, для чего же именно она приспособлена. Как мы уже говорили в начале, Линкер и Плоткин в один голос утверждают, что мозг в этом плане ничем не отличается от любого другого человеческого органа, сформировавшегося в ходе эволюции. Это такое же, разве что много более сложное, приспособительное устройство, и предназначено оно, как и все остальное в человеческом теле, для выживания и развития человеческого генома. Последняя фраза свидетельствует, что глашатаи новой концепции мышления следуют в этом вопросе за так называемыми неодарвинистами, то есть теми крайними эволюционистами, которые трактуют всю эволюцию как историю борьбы «эгоистического гена» (так называлась нашумевшая книга одного из основателей неодарвинизма Ричарда Доукинза) за свое сохранение и максимальное распространение. Сменяющие друг друга тела (индивидуальные организмы) представляют собой – с точки зрения неодарвинистов – лишь «орудия» этой эволюционной борьбы. Как образно выразился некогда С. Батлер, «курица – это средство, используемое яйцом, чтобы произвести следующее яйцо».

У некоторых философов и биологов такого же «мистического» толка, как Фодор, эта установка «новой психологии» на объяснение человеческого мышления с помощью генов вызывает буквально бешеную ярость. Так, философ Артур Коди в своей рецензии на книгу С. Пинкера, заявив сначала, что «для создания глаза нужны наверняка как минимум тысячи генов, а у человека их всего 3-4 десятка тысяч», патетически вопрошает затем: «Сколько же генов необходимо, чтобы сформировать мозг, способный обрести язык?». «Попытка объяснить работу мозга с помощью генов, – заключает Коди, – это чистейшая фантастика, потому что одиночный ген всего лишь кодирует одиночный белок и потому не может управлять такими сложными процессами, как интеллектуальное или социальное поведение человека». В этом выводе его поддерживает калифорнийский биолог и иммунолог Гарри Рубин. По существу, оба они (равно как и многие другие оппоненты Пинкера и Плоткина) атакуют не столько даже новую концепцию мышления, сколько дарвиновскую теорию эволюции вообще. Она им глубоко не нравится.

Но внимательный анализ показывает, что их аргументы несостоятельны. Когда тетерев токует, павлин распускает свой хвост перед самкой или древний охотник, более зоркий, чем другие, и потому более удачливый в охоте, возвращается с добычей, все они используют средства, данные им природой, то есть именно генами, через пресловутые белки, для более эффективного продолжения рода. Лучшая песня, более яркий хвост, богатая добыча обеспечивают им преимущество в конкуренции за самку, и в результате они оставляют более многочисленное потомство, которое несет в себе их гены. И столь же трудно согласиться с утверждением Коди, будто гены не могут – опосредованно, разумеется, а не напрямую, как он наивно представляет, – определять собой интеллектуальные или другие особенности индивидуума (его IQ, меру агрессивности, сексуальную ориентацию и т.п.). Более того, все известные факты убедительно свидетельствуют, что и в этом плане люди мало чем отличаются от животных, и именно это убеждение легло в основу таких новых наук, как эволюционная психология, изучающая роль генов в индивидуальном повелении людей и животных, социобиология, занимающаяся влиянием генов на социальное поведение, и неодарвинизм, о котором говорилось выше.

Сказанное возвращает нас, однако, к поставленному выше вопросу Фодора и его единомышленников: пусть работой мозга управляют гены, но не может ли в таком случае быть так, что не длительная эволюция, а всего лишь крохотная мутация в этих генах сделала человеческий мозг столь уникальным?

Еще год назад, когда книга Фодора только выпита, об этом можно было только спорить. Но сегодня на сей счет есть уже достоверные экспериментальные факты. На недавней конференции по человеческому геному, состоявшейся в Эдинбурге, генетик Сванте Пааво доложил о проведенном им – с помощью генных чипов – исследовании различий между генами людей, шимпанзе и макак. Отличия человека от шимпанзе в самих генах оказались ничтожными – не более 1,3 процента всех «генетических букв» (на три их миллиона в геноме). Зато неожиданно обнаружились существенные различия в активности различных генов. Исследователи идентифицировали 165 генов, которые по- разному работают у этих трех разных видов животных, и при этом – внимание! – если в клетках крови и печени эти различия минимальны, то в мозгу они оказались наиболее резко выражены. Именно в мозгу, как выяснилось, расположена основная часть генов, по-разному работающих у человека, шимпанзе и макак. Это заставляет думать, что не «единоразовая мутация» в каком-то единичном гене, а длительно, постепенно, то есть эволюционно накапливавшиеся изменения в работе множества генов, – вот что привело к отличию человеческого мозга от обезьяньего.