Знаю только я
Шрифт:
Как критик, я бы, конечно, вам этого не посоветовал, потому что я целиком и полностью принимаю и понимаю ту трагическую интонацию, в которой вы все дело ведете, а на вид с улыбкой, с шуткой. Но что поделаешь — спектакль могут закопать, и надо придумывать, как спасти его. Это громадная победа советского театра и т. д. Позвольте вас поцеловать…
Кстати, ему сегодня исполнилось 60 лет.
Рыжнев Д.: Ну, я ничего подобного за свою жизнь не видел… Ты меня потряс до глубины души. Молодцы, но, как пар-тайный член, я вам скажу — вы что, ох…ли? Вы соображаете, что делаете, да вас задавят за этот спектакль тут же,
Как показали дальнейшие события, он был ближе всех к истине.
Стали обсуждать с шефом, с Можаевым новое начало, сочинять текст и т. д. Я чуть не опоздал на спектакль. В конце концов они договорились до того, что начало старое — прекрасное и ну их всех на X… Пусть смотрят так, как есть, надо отстаивать свои позиции и т. д.; арифметику в начале над мешком придется выкинуть, сократить.
5 марта
На прогоне 5-го были Вознесенский с Зоей;
— Грандиозно, гениально. В тебе столько всего… они смеялись, а я плакала — эта глазенки твои… Поздравляю, умница и т. д.
1. Флеров, 2. Капица, 3. Гинзбург.
Прогон шел отлично, как никогда. Шеф, чего с ним никогда не было, в перерыве собрал артистов, позвал меня, пожал руку:
— Молодец, очень хорошо, благодарю и т. д. Ах, если бы он завтра так шел… прошу, второй акт, не теряйте темпа.
Можаев:
— Молодец! Ну, ты прям на две головы вырос по сравнению с прошлым годом и т. д. Ничего, всё будет нормально.
6—13 марта
«И был последний день Помпеи Для русской кисти первым днем!!!»
Встал рано. Зайчик проводил меня, сообразил мне завтрак, кофе. Я сделал зарядку, хотя плохо спал ночь. Помолился и пошел… в церковь. Внизу службы не было, замок. Я пошел наверх — там отпевали старушку. Помню, кто-то спросил: — Как звать? — Анной. Меня попросили помочь перенести гроб, и сверкни у меня шальная мысль: а не Федота ли моего Фомича отпевают сегодня?! Не его ли я провожаю сегодня в последний путь, не его ли в гробу перенес? Купил свечку, поставил перед распятием, попросил Бога за Кузькина, за Любимова, за семью, за театр. Сейчас уж думаю — может, много попросил? Надо было поскромнее быть. Но вышел с хорошим сердцем и с ясной головой и, главное, спокоен был, как усопшая Анна, Царство ей Небесное, земля пухом!
Всех собрал шеф в зале, как перед боем, такое всех охватывало волнение и озноб.
— Не ждите никакой реакции, предупреждаю — будете играть, как при пустом зале. Это и ничего, проверим себя, играйте для себя, обычная репетиция, играйте в свое удовольствие, заряжайтесь от партнеров, как будто четвертая стена — она как раз сегодня и будет.
— Ну, неужели они не живые люди, ну хоть что-то где-то должно их прошибить.
— Не надейтесь и не обольщайтесь, поверьте моему опыту. Глядите иногда на меня… я показываю рукой так, где поднять ритм, где осадить, по моему виду вы поймете, как идет. Ну, с Богом!
Перед этим стоял шеф со мной на сцене и волновался, суетился, чего-то молол, не относящееся к делу. Я старался от него смыться, уйти от общения, чтобы не задрожать. Он поднял руки кверху: «Господи! Ну есть ты там или нет? Помоги!» — «Есть». Шеф наивно переспросил: «Есть?»
И грянул бой… У меня пошло, я быстро успокоился и потащил весь обоз за собой. Временами глядел
Кончился первый акт, ребятишки сказали: «Антракт». Подбегает шеф:
— Кто научил их говорить «Антракт»?
Я научил, и они уж давно это говорят, но… не успел я уйти со сцены, слышу женский голос:
— Автор! Это вам нравится?
— Да, и даже очень.
— Секретаря партийной организации позовите.
…И началось. Это безобразие, это неслыханная наглость. Нет, это не смелость, антисоветчина, ничем не прикрытая, и т. д.
Я сиганул наверх, быстро переодеваюсь, проверяю реквизит и бегу на начало второго акта, а в зале истерика Мадам. Я накрылся корзиной, слушаю и ушам не верю, чего говорят взрослые люди, в чем нас обвиняют. Шепчу Зое — начинай.
Был такой момент в ругани, когда казалось, что не хватает маленькой капли, чтобы Мадам хлопнула дверью и выскочила как ошпаренная со своею свитою из театра.
А в театре холод, ей принесли шубу. Слышу, она проворчала: «Ну, давайте досмотрим».
Шеф пошел за кулисы. Можаев, слышу, ищет меня. Я через сцену к ним, они в зал, а я на место. Я понял, что нам хана, но это не сбило меня с толку, только злость молодецкая разыгралась, а в голове фанфары:
И был последний день Помпеи Дня русской кисти первым днем.
И такое было чувство, будто еще веселее дело пошло у нас во 2-м акте. А «суд» — просто гениально, вот так мы ответили четвертой стене.
Переоделся, наши уже все прильнули к репродукторам, как молодогвардейцы, — продолжение базла.
— Ну, это другая пьеса, но все равно, конец этот не спасает всего спектакля, он какой-то нарочитый…
— Это болото.
Можаев:
— Вы, товарищ За… шкивер, болото при себе оставьте, болото он мне будет приписывать…
Молодогвардейцы ахали от эрудиции, от смелости Можаева, нашего дорогого человека. Как он от них отлаивался, почти один!!
Действительно, один в поле может быть воин, если он богатырь. У меня тряслись руки. И потом, не до этого было, меня все поздравляли, целовали, я было вытащил ручку с книжкой записывать, да где там, не успевал восторгаться репликами Можаева, поражаться глупости и скудоумию наших «вождей» и прикуривать беспрестанно.
Владыкин [104] (с истерикой в голосе): Мы давно нянчимся с тов. Любимовым, стараемся всячески помочь ему, по-хорошему смотрим, советуем, просим, ничего не помогает — тов. Любимов упорно гнет свою линию, порочную линию оппозиционного театра. Против чего вы боретесь, тов. Любимов?! Вы воспитали аполитичный коллектив, и этого вам никто не простит. Сегодняшний спектакль — это апофеоз всех тех вредных тенденций, которых тов. Любимов придерживается в своем творчестве. Это вредный спектакль, в полном смысле — антисоветский, антипартийный.
104
Заместитель министра культуры.