Зной
Шрифт:
— Ты же не работаешь в Уоттсе, — сказала она.
— Верно, однако теперь им понадобилось, чтобы в Уоттсе заправлял черный. Это отвечает их представлениям о справедливости.
Он допил свой кофе, постарался подманить официантку, но та уже скрылась за вращающейся дверью. Реджи встал, полез в карман за бумажником.
— Еще пару минут. — И Глория указала пальцем на его стул. — Все равно ты сейчас никуда не доедешь, Олимпийский перекрыт.
— Я доеду. — Он изобразил вой сирены. — Эта штука и на Четыреста
Глория по-прежнему указывала на стул. Реджи улыбнулся и сел.
— Как я скучаю по твоей херне, Гиги, — сказал он.
— Что мне теперь делать?
— Думаю, родственникам его позвонить. Почему бы им этим не заняться?
— У него нет родственников. Он был единственным ребенком.
— Разведен?
Она покачала головой:
— И женат никогда не был.
— Дети?
— Я же сказала, женат не был.
— Чтобы обзавестись детьми, жена не обязательна, Гиги.
— Он был не такой, — сказала она. — Ты не знаешь, каким он был. Спокойным. Он никогда…
Ей не хотелось разреветься на глазах у Реджи, поэтому она остановилась.
— Ты не знаешь, — повторила она. — Ты никогда его не видел.
— Видел, конечно, — сказал Реджи. — Я однажды заглядывал в ваш офис.
— Когда?
— Когда завозил тебе коробку со всякой кухонной ерундой. Твой штопор, салатную чашу… помнишь?
Те месяцы она помнила хорошо: постепенное превращение вещей из ихв ее,обратный осмос, преобразующий одну жизнь в прежние две.
— Он был в офисе, когда я пришел, — продолжал Реджи. — Ты еще не вернулась с ленча. И я оставил коробку ему.
— Так ты разговаривал с ним? — спросила Глория.
— Поздоровался. Кажется, спросил, где ты. Думаю, мы даже руки друг другу пожали. Он показался мне симпатичным дядькой.
— Он таким и был. Чудесным человеком.
Она взяла со стола ложку, помешала чай.
— Если детей у него не имелось, — сказал Реджи, — должен был иметься кто-то еще. Дядя, двоюродный брат, что-нибудь в этом роде. Ему сколько было, шестьдесят?
— Пятьдесят шесть.
— Ну, тогда кто-то должен быть обязательно.
— Я никого ни разу не видела, — сказала она.
— Всегда кто-нибудь да есть. Позвони его прохин… его адвокату. Завещание он оставил?
Глория подняла перед собой ладони: не знаю.
— Адвокат, скорее всего, сможет сказать тебе все, что ты должна знать. Если есть завещание, ты будешь его исполнять. Но ты не волнуйся, Гиги, делать для этого тебе почти ничего не придется. В юридическом смысле ты никакой ответственности за него не несешь.
Да, но она-то ответственность ощущала, пусть и не юридическую. Наверное, она не смогла бы объяснить это Реджи — и Барб не смогла бы, и другим девочкам тоже. Не смогла бы объяснить даже Карлу, если бы его призрак явился сюда и вытянул для себя стул из-под их столика.
Она никогда не была с ним настолько откровенной. Карл был человеком суховатым, уклончивым и застенчивым, соответственно она с ним и обращалась. Ей нравилось разговаривать с ним в его манере.
Почти тридцать шесть часов несла она бремя его смерти в одиночку, позволяя боли накапливаться, пока та не прорвет плотину и не затопит все вокруг. И сколько времени ей еще удастся сохранять покерное лицо, Глория не знала.
«Сходи к психоаналитику», — сказала бы Барб.
Но Глории не хотелось разговаривать; ей хотелось что-то делать.Что угодно, лишь бы ощущать себя не такой пассивной, как сейчас, когда она сидела в этой забегаловке, жуя вместе с Реджи резину, пока Карл, бедный Карл, ее Карл лежал где-то, никому не нужный.
Вспышка: ее брат Хезус Хулио на сцене. В короне и неуклюжем школьном воспроизведении…
Тоги?
Мантии. Он играет царя. Дающего отпор девушке, которая требует, чтобы он выдал ей тело.
«Антигона».
Подробностей Глория не помнила, кроме того, следила в основном за Хезусом Хулио. Однако отчаяние той девушки помнила ясно — отчаяние, ни с каким другим не сравнимое: когда человек, которого ты любила, лежит, брошенный, на голой земле, и все, о чем ты просишь, это достойное погребение.
Вспоминая о прошлом, Глория чувствовала себя несчастной вдвойне. Ей всегда не нравилась манера ее памяти просыпаться, когда она была особенно уязвимой, и усиливать ощущения настоящего. Настоящее было достаточно плохим и без его искусственно созданного эха.
Реджи продолжал что-то болтать, что именно, она не слышала. Ошеломленная, связанная по рукам и ногам условностями, которые требовали, чтобы она мирно беседовала, когда внутри у нее все перевернулось вверх дном, она сидела точно окаменевшая. Только стремление не слишком грузить Реджи и удерживало ее от слез.
— …А я тем временем, — говорил он, — переговорю с копом. С мексиканским. Выясню, что именно там случилось.
Он остановился, помолчал, потом спросил:
— Гиги? Ты меня слушаешь?
Она ответила:
— Коп сказал, что произошла автокатастрофа, а подробностей он мне сообщить не может. Сказал, что вышлет мне почтой свидетельство о смерти.
Реджи нахмурился:
— Тебе — да еще и почтой?
— О чем я и говорю. Она же сейчас не работает.
— А как насчет тела?
Она покачала головой:
— Про тело он ничего не сказал.
— Очень странно… — Реджи потер ладонью плечо. — Ты уверена, что это была автокатастрофа?