Золотая братина: В замкнутом круге
Шрифт:
– Ты, Арчил, мистик, – заметил, правда не очень уверенно, материалист Миров.
– Может быть… – задумчиво произнес Табадзе. – И признаюсь: сегодня я, может быть, не поделился бы с вами этими мыслями. Пока что сие только набросок некой теории. Или концепции. Но в эти дни я понял, что не одинок в своих умозаключениях – у меня появился союзник, единомышленник. Это ваш отец, Иван Кириллович.
– Каким образом? – изумился директор Музея русского народного искусства.
– В третьей папке, где собраны второстепенные документы… Если только упоминалась «Золотая братина», сказали вы, документ попадал в нее. В этой папке я обнаружил несколько листков с записями, сделанными Кириллом Захаровичем в конце тридцатых годов явно для себя. Обрываются они буквально на полуслове. Вспомните, Иван Кириллович. На них есть ваша… как сказать?… виза. Такие пожелтевшие листы из ученической тетради в клетку. Вы там в верхнем правом углу первой страницы написали… можно сказать…
Любин, побледнев, произнес тихо:
– Вспомнил… об этих отцовских страничках. Но моя, как вы говорите, виза… Скажите…
– Вы там написали: «Мистика». И дальше – фраза, жирно зачеркнутая. Я разобрал только первое слово – «Отец».
– «Отец
– Признаюсь… – Табадзе вскочил и принял свою излюбленную позу, оседлав спинку стула как трибуну. – Признаюсь, я перепечатал эту запись. Она со мной. И если вы, Иван Кириллович, не против, я прочитаю.
– Прочитайте.
Арчил Тимурович опять сел за стол и извлек из кейса два листа машинописного текста.
– Без заголовка. Фрагменты, скорее всего, дневника Кирилла Захаровича Любина.
«…Может быть, мне обратиться к психиатру?
Это произошло сегодня. Сейчас половина двенадцатого ночи. Записываю по горячим следам. Память хранит все детали, каждое слово. Я увидел его в запаснике, перед длинной полкой, на которой, согласно инвентарной описи, лежат пронумерованные предметы „Золотой братины“, точнее, наша половина сервиза. Я спустился в подвальное помещение Эрмитажа, отведенное нашему фонду, намереваясь поработать над подробным описанием фрагментов, изображенных на блюдах и подносах. Стоял в задумчивости перед сервизом, соображая, с чего начать. И сзади меня прозвучал спокойный, я бы теперь сказал, успокаивающий голос:
– Здравствуйте, Кирилл Захарович. Нам необходимо поговорить.
Я, странное дело, не испытав никакого страха, обернулся. Передо мной стоял молодой человек дивной, неземной красоты в белом одеянии, какие носят, если судить по полотнам живописцев, индийские священники высокого ранга. Его волосы были подвязаны белой лентой, под правым ухом привлекала внимание маленькая коричневая родинка в виде бабочки.
Дальше состоялся такой диалог.
– Кто вы? – спросил я.
– Мое имя Грэд, – ответил он.
– Но откуда вы? Каким образом вы сюда…
Незнакомец остановил меня вежливым, но повелительным жестом:
– Вы, Кирилл Захарович, не готовы сразу понять все это. Может быть, потом, если у нас еще будут встречи. Зависит от вас. А теперь не станем терять времени. Вы знаете, конечно, что в Эрмитаже работает „отборочная комиссия“ по изъятию произведений искусства, „не имеющих художественной ценности“.
– Естественно, знаю! – не сумев скрыть возмущения в голосе, воскликнул я.
– Эта комиссия, – спокойно продолжал тот, кто назвал себя Грэдом, – прямая угроза „Золотой братине“.
– Но они отбирают только произведения живописи.
– Пока да. Но уже составлены списки подлежащих изъятию серебряных и золотых изделий. Большинство из них хранятся здесь, в запасниках Эрмитажа. И как у вас говорят, все будет шито-крыто, общественность ничего не узнает.
– То есть вы хотите сказать, Золотую братину продадут на Запад?
– Или на Восток, – добавил Грэд.
– Продадут за валюту, чтобы на нее купить оборудование для военных заводов?
– Да, но сначала ваша половина сервиза будет переплавлена в золотые слитки, станет товарным золотом. Вы понимаете, Кирилл Захарович, что это значит?
– Понимаю… – Я почувствовал, что пол уходит у меня из-под ног. И сильная, дружественная, но холодная как лед рука поддержала меня. – Сервиз перестанет быть произведением искусства?
– Именно так, Кирилл Захарович. Он превратится в деньги в их высшем эквиваленте, и им полностью и безраздельно завладеет тот, кого вы, люди, называете дьяволом, сатаной, темным князем мира сего.
– Что же делать? – Мой возглас, наверное, был похож на стон.
– Действовать! Только вы сами можете все сделать. Скажу вам еще одно, последнее: руководство Эрмитажа, зная ваше отношение к „Золотой братине“, собирается все осуществить за вашей спиной, поставив вас в известность только на завершающем этапе, когда уже что-либо исправить будет невозможно. Вы согласны, Кирилл Захарович, что это преступление?
– Величайшее преступление! – воскликнул я.
– Так не теряйте времени – действуйте!
И он, назвавший себя Грэдом… как сказать?… нет у меня нужных слов… исчез? испарился? Словом, он растаял на моих глазах. За несколько мгновений став прозрачным, исчез.
Сейчас очень легко сказать: галлюцинация, игра больного воображения, переутомился, все время думаю о „Золотой братине“. И подтверждаю: да! да! да! Этот сервиз – смысл моей жизни.
И тем не менее все это произошло сегодня, во второй половине дня, на самом деле. Я, в полном здравии ума, констатирую это.
…И все-таки, может быть, обратиться к психиатру? Все рассказать? Нет! Сначала необходимо выяснить, насколько реальна угроза сервизу.
…Реальна, реальна, реальна!
Сегодня утром наш директор вызвал меня к себе. В его кабинете было еще несколько человек – все эти члены отборочной комиссии, которые… (Дальше несколько строк зачеркнуто.)
Он сказал:
– Кирилл Захарович, комиссия приняла решение по сервизу „Золотая братина“. Поскольку у нас только его половина и в ней нет самой чаши, ценности он как произведение искусства не имеет. Собственно, вопрос уже решен, вот акт. – Он положил передо мной лист бумаги, и я сразу обратил внимание, вернее, увидел последнюю фразу: „В связи с изложенным сервиз расплавить, обратив в золотые стандартные слитки“. – Все подписи, – продолжал он, – как видите, поставлены. Остается – ваша, главного смотрителя фонда, из коего… – он так и сказал: „из коего“, – производится изъятие.
У меня потемнело в глазах. Я что-то кричал в их мерзкие лица, и боже, как это недостойно, глупо!.. С воплем: „Нет! Нет! Никогда! Не подпишу!“ – выбежал из директорского кабинета.
И вот… Все это было сегодня днем, сейчас четверть двенадцатого ночи, я сижу в своей комнате, запершись на ключ, сказав Наде, чтобы она не приставала ко мне с ужином. Опять нагрубил жене. Господи! Да что же со мной происходит в последнее время? Что делать? Что придумать? Как спасти сервиз?…
Только что он ушел. Вернее – исчез, растаял… Грэд. Сейчас десять минут первого ночи. Он сказал:
– У вас в Москве есть друг, Глеб Забродин…
– Он был моим другом! – осмелился я перебить таинственного белого пришельца. – И мы с ним не виделись с восемнадцатого!
– Глеб Кузьмич остается вашим другом, – последовал спокойный ответ. – Поезжайте в Москву немедленно. Действуйте, мой друг! Вместе вы найдете решение. И передайте Забродину: над второй половиной сервиза в Германии тоже нависла угроза.
Тогда я решился на вопрос:
– При вашем могуществе… Если я хоть что-то понимаю… Разве вы не можете лично сообщить об этом Глебу?
Грэд еле заметно улыбнулся.
– Не могу, – ответил он. – Ваш друг для нас недосягаем. Учреждение в Москве, где работает он и его коллеги, квартиры, в которых они живут, мощно защищены теми, кто нам противостоит. Там они победили. Пока… Но сейчас в доме на Лубянке они полностью властелины.
– Кто? Кто? – вырвалось у меня.
– Когда-нибудь потом, Кирилл Захарович, я объясню вам. А сейчас… В вашем времени дорога каждая минута. Действуйте!
И он растаял. Во второй раз… В моей комнате остался только еле уловимый запах сирени.
Так… сосредоточиться, сосредоточиться!
Я понимаю. Кажется, я начинаю понимать… Золото… Оно – двуликий Янус. С одной стороны – деньги. Как сказал Грэд? Деньги в высшем эквиваленте. И тогда золотом может завладеть дьявол. Или… Грэд сказал: „Те, кто противостоит нам“. А Грэд и другие, кто с ним? Для них золото… Ведь они спасают „Золотую братину“! Вернее… Как сказать? Помогают мне, подсказывают… Но действовать должен я сам. Главное в этом: золото для них – нетленный источник творчества, вдохновения, искусства. Вот в чем дело – искусство! То есть проявление высших, Божественных свойств души человеческой – порыв к прекрасному, любви, милосердию, свободе.
Стоп, стоп! Я принял все это?… Они, Грэд и те, кто против него, – реальность? Реальность… Или я сошел с ума? Нет! Нет! Это реальность. А раз так – действовать! Немедленно! Когда ближайший поезд на Москву? Сейчас я позвоню в справочную Московского вокзала, и тут же…»
Закончив чтение, Табадзе спрятал листы с машинописным текстом в кейс. Все молчали. Всех тяготило нечто. И этим «нечто» было ощущение невидимого присутствия в кабинете еще кого-то. Все трое ощутили необходимость, даже требование, исходящее извне: сменить, немедленно сменить тему разговора.
Иван Кириллович Любин, побледневший, напряженный, сказал тихо:
– В связи со всем происшедшим… Меня мучает один вопрос… Мой самый главный вопрос к вам, Арчил Тимурович. Граф… Настоящий граф Оболин? Что с ним?
Миров и Табадзе переглянулись.
– Думаю… То есть не думаю, убежден, – покачал головой Арчил. – Александра Петровича Оболина нет на этом свете…
– Его убили?
– Да, его убил Никита Дакунин. Один или с сообщниками.
– Он признался в этом?… – прошептал Иван Кириллович.
– Нет, пока не признался. И Никита, и Ян Капаньский избрали одну тактику – молчание. Они вообще на следствии не отвечают ни на какие вопросы. Но так долго продолжаться не может.
– А вдруг граф жив! – с надеждой и тоской предположил Любин. – Ведь все бывает!..
Ему никто не ответил.
Преступная власть
Глава 50
Тупая ярость
На ранней зорьке был хороший клев, и часа за три Глеб Кузьмич натаскал штук сорок ершиков. Стало уже припекать солнышко, над прудом рассеялся туман, пришли на песчаный пятачок пляжа первые купальщики. «Все, – решил Забродин, – сворачиваем рыбалку, Катеньке на завтрак ершиков нажарю. Да и коту Кеше перепадет». По тропке, через молодой березняк, потом через ржаное поле, он вернулся в дачный поселок, прошел по тихой зеленой улице, и вот уже родная жиденькая оградка; перед незатейливой дачкой с застекленной террасой разрослись розы и георгины. У крыльца куст сирени в это лето своей кроной полностью закрыл дверь. «Подрезать надо, – решил Глеб Кузьмич и подумал: – Сейчас крепкого чайку – и, пока спит Катя, займусь ершами».
Ощущая ломоту в спине от долгого неудобного сидения с удочками на поваленной старой осине – «Зато какое место! Мое, мое место!» – он прошел на террасу. Здесь стояли корзины и ведра с яблоками, большие банки варенья (хозяйство Надежды Ивановны), яблоки были ссыпаны прямо на пол в углу – урожай небывалый в нынешнем году. Первый урожай их молодого сада. На террасе густо, крепко пахло антоновкой. Глеб Кузьмич свалил в миску ершей, поставил к стене удочки, присел на табурет, стал набивать табаком трубку. Чиркнул спичкой. Сделал первую глубокую затяжку. Хорошо…
И в это время за тонкой стенкой, в их с Надей комнате, зазвонил телефон. Забродин, попыхивая трубкой, слышал, как жена, взяв трубку, что-то сказала, потом послушала. Потом, ойкнув, крикнула:
– Глебушка!
Забродин поспешил в комнату. Телефон стоял на тумбочке возле кровати, и Надежда Ивановна еще не поднималась – было всего без четверти семь. С телефонной трубкой в руке она полулежала на кровати.
– Я слышала, как ты пришел… – Выражение ее лица было испуганно-восторженным. – Кирилл Захарович! Это… Это невероятно!
Глеб Кузьмич схватил трубку:
– Кирилл? Я… Доброе утро. Что? Не может быть… – Он слышал голос друга из Москвы и не мог поверить. – Когда? В двенадцать часов? Успею. Утром много электричек. Успею, успею! Мне только необходимо на квартиру заскочить… Там один предмет, для него… Все, Кирюша, до встречи! Жди!.. – И он положил трубку. – Вот это да!..
В двери из соседней комнаты показалась заспанная мордашка внучки.
– Деда! Приятности или неприятности?
– Приятности, Катенька! Еще какие приятности!
Через полчаса, наскоро позавтракав, Глеб Кузьмич Забродин уже закрывал калитку в своем ветхом заборчике – до станции Переделкино быстрым шагом минут сорок, и автобуса лучше не ждать: ходят очень редко.
– Надень новый костюм! – напутствовала его жена.
– Хорошо, Надюша.
Кончился заборчик, отгораживающий от улицы «забродинскую усадьбу», как в шутку говаривал Глеб Кузьмич, – потянулась высокая ограда из бетонных плит, поверху шло два ряда колючей проволоки. За этой оградой на своем участке в двухэтажной кирпичной вилле обитал сосед Забродина, с которым у Глеба Кузьмича был спаренный телефон. И соседом этим был Василий Иванович Белкин.