Шрифт:
Может, виселица была бы все-таки лучше? Разумеется, когда рубят голову, все кончается быстрее. Но только при условии, что мастер опытный и способен снести голову с одного удара. А это случается далеко не всегда. Видывала я. Привычки мало, или рука дрогнула, или топор плохо заточен — и кромсают хуже, чем на бойне. Пока перекинешься, сто смертей примешь. А когда вешают — это дело верное. Ни мастерства, ни силы, ни сноровки не надобно, любой мозгляк справится. С другой стороны, пока ломаются шейные позвонки, хватит времени помучиться.
Я с самого начала не сомневалась в том, что мне вынесут смертный приговор. Если в будущем и маячила какая-то неясность, это — как его приведут в исполнение. Хуже всего были бы колесо и четвертование.
Меня приговорили к отсечению головы. Благородная казнь. Возможно, вспомнили про дедушку Скьольда, давшего мне право на подобный исход, хотя официально от дворянства мы отрешены. А может, из сугубо эстетических соображений. Повешенная женщина — это как-то некрасиво. И дает повод к непристойным шуткам, оскорбляющим достоинство смерти.
Суда, как такового, не было. Все свершилось очень быстро и без моего участия. Меня все время держали в каземате. Спасибо, хоть не пытали. Думаю, из сочувствия. Я в некотором смысле была достопримечательностью нашего города. А следовательно, его гордостью. Так же, как дедушка Скьольд, не к ночи будь помянут. Впрочем, сочувствие ни в коей мере не помешало судьям отправить меня на плаху. Ничего иного я и не ждала. Люди есть люди.
Казнь была назначена на день святой Урсулы Скельской. Утром. А накануне вечером пришел священник — исповедать меня. Новичок-дилетант мог бы предположить, что я долбанула патера по голове, натянула его сутану и удрала. Тюремщики новичками не были и держали меня прикованной к стене. Поэтому, освободившись от отягчавших мою молодую душу многочисленных грехов, я могла проводить оставленную мне ночь в приятных и полезных размышлениях о преимуществе одного рода казни над другим. И молила Господа нашего, чтоб рука мастера не дрогнула и топор был наточен как следует. О том, что будет после того, как топор завершит свое дело, я как-то не думала. Говорят, равнодушие к загробной жизни — наша семейная черта. Не знаю, я слишком рано осталась без семьи.
Под утро я все же задремала, и мне ничего не снилось.
Но выспаться мне не дали. На рассвете дверь каземата с пронзительным визгом отворилась. Я проснулась до того, как ее отперли, но не открывала глаз, пока стражники не принялись меня расталкивать. Нарочно.
Надо же доставить людям удовольствие после рассказать женам и деткам, как «эта бесстыдница нагло дрыхла перед самой казнью. Вот совесть-то — ничем не прошибешь! «. И жены будут креститься, и детишки распускать губы, и в головы им будут приходить всякие незаконопослушные мысли.
Явившийся со стражей кузнец расклепал на мне цепь, но руки мне тут же связали. Хорошо связали. Профессионально. Скрутили локти за спиной в лучшем виде. И не веревкой, а сыромятным ремнем. И повели на Ратушную площадь.
Пока я сидела в каземате, уже наступила весна. И весьма дружная, если судить по тому, как было тепло. День был яркий, солнечный, но ветреный. Это хорошо, я люблю такую погоду. И вовсе не желаю, чтобы небо надо мной плакало.
Народу на площади собралось много. Другого я не ожидала. В городе меня знали. И еще раз повторю: я им нравилась, какая есть. Многие мною даже восхищались. Спорю, что, если бы легендарные драконы и впрямь где-то существовали, среди живших окрест их пещер человеков нашлись бы восторженные почитатели точности их удара, дальности полыхания огнем, размаха кожистых крыльев и расцветки чешуи. И никто во всем городе пальцем не пошевелил в мою защиту (может, поэтому драконов и не осталось). Потому что я была преступницей. А преступники должны умирать на плахе. Это представление отвечало их внутренней потребности.
На помост меня сопровождали, кроме стражников, монах-исповедник и присоединившийся к нему в последний миг городской герольд. Мастер палач уже ждал возле плахи. Доски помоста не были застланы ничем, хоть меня и приговорили к дворянской казни, и подошвы добротных козловых башмаков, оставленных мне в тюрьме благосклонными судьями, цеплялись за деревянные заусенцы. Вечно у нас экономят… Хотя их можно понять. Когда казнят действительно важных господ, расходы можно окупить продажей одежды. А кто польстится на мои обноски?
Герольд развернул свиток и начал зачитывать, что Нортия Скьольд, именуемая также Золотой Головой, за многочисленные преступления против закона, нравственности, общественного спокойствия, жизни и собственности своих сограждан… список был длинный, и я прекратила слушать. Обвела взглядом ряды голов в круглых черных шляпах и крахмальных белых чепцах (спасибо, родные сограждане, принарядились, как к обедне, уважили… ), потом посмотрела вверх, на гору Фену-Скьольд. Нежная весенняя зелень еще не успела превратиться в темную вздыбленную шкуру горы, и на вершине хорошо видны были устрашающие развалины. Серый гранит, выросший из скал и от скал почти неотличимый — только скалы так не увечат. Коренной зуб великана, который крошили с редкостной жестокостью. Родовой замок Скьольдов. Или, как принято говорить у нас в Кинкаре, — гнездо. Пернатых или чешуйчатых — по выбору.
Больше тысячи лет назад пришли на эту землю, гонимые голодом, кровожадностью или другими завоевателями, эрды — свирепые варвары в звериных шкурах, чья жестокость превосходила всякое понимание. И смешались с местными жителями, и растворились в них, и стали ими. Они осели на земле, и принялись пахать и строить дома, и освоили ремесла, и приняли нового Бога. Потомки тех, кого называли карой Господней, стали мирными тружениками.
Но как выяснилось, не все.
Не знаю точно, когда в Кинкаре объявились Скьольды, эрды из эрдов, называвшие себя потомками древних богов, хотя, конечно, были просто разбойниками. Веками их замок нависал над городом, и, чувствуя себя не вне закона, а над законом, Скьольды творили, что желали, убивали и миловали, грабили и сорили деньгами, и кроткие горожане с мозолистыми руками и мягкими сердцами ужасались, но и восхищались рыцарями с большой дороги. А самым лихим из них был, как говорят, Бешеный Ранульф Скьольд. Мой дед. Он словно спешил отгулять свое напоследок. Потому что времена изменились, и верховные власти не желали оставлять беззаконие безнаказанным. И полсотни лет назад с запада явились имперские отряды. Мощные пушки разнесли стены, которые Скьольды мнили неприступными, и знамя с вороном пало, навеки сгинув в пороховом дыму.
Но не сгинули Скьольды. Кровь странно дает знать о себе, говорили люди, вспоминая моего миролюбивого отца, не иначе, дух разбойных Скьольдов возродился через поколение, говорили они, потому что им снова было кем ужасаться и восхищаться. Потому что я во всех деяниях уподобилась предкам. За исключением одного.
Я предпочитала обходиться без убийств. Почему, черт возьми, мне не развязывают руки? Я что, и умирать обязана связанной?
Глухой шум внизу смешался с перечислением моих преступлений. На площади наблюдалось некоторое движение. Несколько вооруженных всадников пробивались сквозь толпу к эшафоту. Странно, но стража не препятствовала им, как будто они имели на это право. Хотя чего же странного? Какой-нибудь владетельный господинчик прибыл поразвлечься в наше захолустье. Еще бы. Не каждый день увидишь, как рубят голову женщине, к тому же пусть и сомнительной, но дворянке. Я, кстати, сразу его вычислила — по росту, манере держаться в седле, надменной роже. В другое время это бы меня разозлило. Но сейчас… сейчас он был мне еще более безразличен, чем я ему.