Рожденный на границе, где-то в поле,В почти безвестном мире первозданном,Он усмирял напористым арканом Напористое бычье своеволье.С индейцами и белыми враждуя,За кость и козырь не жалея жизни,Он отдал все неузнанной отчизнеИ, проигравши, проиграл вчистую.Теперь он - прах планеты, пыль столетий.Под общим именем сойдя в безвестность,Как многие, теперь он - ход в сюжете,Которым пробавляется словесность.Он был солдатом. Под любой эгидой.Он шел по той геройской кордильере.Он присягал Уркисе и Ривере,Обоим. Он расправился с Лапридой.Он был из тех, не ищущих наградыРевнителей бесстрашия и стали,Которые прощения не ждали,Но смерть несли и гибли, если надо.И жизнь в случайной вылазке отдавший,Он пал у неприятельской заставы,Не попросив и малой крохи - даже Той искры в пепле, что зоветсяславой.За свежим мате ночи коротая,Он под навесом грезил в полудремеИ ждал, седой, когда на окоемеБлеснет заря, по-прежнему пустая.Он гаучо себя не звал: решаяСудьбу, не ведал ли, что есть иная.И тень его, себя - как мы - не зная,Сошла во тьму, другим - как мы - чужая.
О множественности вещей
Мне снится пуританский небосвод,Скупые одинокие созвездья, Как будто Эмерсон на небосводВзирает из холодного Конкорда.А в наших землях преизбыток звезд.И человека преизбыток. СтолькоДинастий насекомых и пернатых,Звездистых ягуаров, гибких змей,Растущих и сливающихся веток,Листвы и кофе, капель и песка,Давящих с каждым утром, усложняяСвой тонкий и бесцельный лабиринтА вдруг любой примятый муравейНеповторим перед Творцом, избравшимЕго для воплощенья скрупулезныхЗаконов, движущих весь этот мир?А если нет, тогда и мирозданье -Сплошной изъян и тягостный хаос.Все зеркала воды и полировки,Все зеркала неистощимых снов,Кораллы, мхи, жемчужницы и рыбы,Маршруты черепахи сквозь векаИ светляки лишь одного заката,Все поколения араукарий,Точеный шрифт, который не сотретНочь со страницы, - все без исключеньяОтдельны и загадочны, как я,Их тут смешавший. Не решусь изъятьИз мира ни Калигулу, ни лепру.Сан-Пабло, 1970
К немецкой речи
Кастильское наречье - мой удел,Колокола Франсиско де Кеведо,Но в бесконечной кочевой ночиЕсть голоса отрадней и роднее.Один из них достался мне в наследство -Библейский и шекспировский язык,А на другие не скупился случай,Но вас, сокровища немецкой речи,Я выбрал сам и много лет искал,Сквозь лабиринт бессонниц и грамматик,Непроходимой чащею склоненийИ словарей, не твердых ни в одномОттенке, я прокладывал дорогу.Писал я прежде, что в ночи со мнойВергилий, а теперь могу добавить:И Гельдерлин, и "Херувимский странник".Мне Гейне шлет нездешних соловьевИ Гете - смуту старческого сердца,Его самозабвенье и корысть,А Келлер - розу, вложенную в рукуУмершего, который их любил,Но этого бутона не увидит.Язык, ты главный труд своей отчизныС ее любовью к сросшимся корням,Зияньем гласных, звукописью, полнойПрилежными гекзаметрами грековИ ропотом родных ночей и пущ.Ты рядом был не раз. И нынче, с кромкиБессильных лет, мне видишься опять, -Далекий, словно алгебра и месяц.
Море
Морская вечно юная стихия,Где Одиссей скитается без срокаИ тот другой, кого народ пророкаЗовет Синдбадом. Серые морскиеВалы, что мерит взглядом Эйрик РыжийИ воин, завершивший труд всей жизни -Элегию и эпос об отчизне,В далеком Гоа утопая в жиже.Вал Трафальгара. Вал, что стал судьбоюБританцев с их историей кровавой.Вал, за столетья обагренный славойВ давно привычном исступленье боя.Стихия, вновь катящая все те жеВалы вдоль бесконечных побережий.
Первому поэту Венгрии
Сейчас, в твоем грядущем, недоступномГадателю, который узнаетЗапретный образ будущего в ходеГорящих звезд и потрохах быков,Мне стоит взять словарь, мой брат и призракЧтобы прочесть, какое имя тыНосил, какие реки отражалиТвое лицо (сегодня - прах и тлен),Какие короли, какие боги,Какие сабли и какой огоньТвой голос подняли до первой песни.Нас разделяют ночи и моря,Различья между нашими веками,Широты, родословья, рубежи,Но крепко и загадочно связуетНевыразимая любовь к словам, Пристрастье к символам и отголоскам.И снова человек, в который разОдин на обезлюдевшем закате,Шлет вдаль необъяснимую тоскуСтрелой Зенона, цель которой - призрак.Нам ввек не встретиться лицом к лицу,Мой недоступный голосу предтеча.Я даже и не эхо для тебя,А для себя - томление и тайна,Безвестный остров страхов и чудес,Как, вероятно, каждый из людей,Как сам ты под своим далеким небом.
Нашествие
Я тот, кто утром был среди своих.Свернувшись в сумрачном углу пещеры,Я жался, чтобы скрыться в непроглядныхГлубинах сна. Но призраки зверейС обломками стрелы в кровавой пастиМеня пугали в темноте. И чем-то,Быть может, исполнением мольбы,Агонией врага на крутосклоне,Любовью или чудо-камнем ночьБыла отмечена. Теперь не помню.Истершаяся за столетья памятьХранит лишь ночь и утро вслед за ней.Я задыхался и дрожал. ВнезапноПослышался безмерный, тяжкий гулЗарю пересекающего стада.Я тут же бросил свой дубовый лук,Колчан со стрелами и скрылся в теснойРасселине в глухом конце пещеры.И вот я их увидел. Пыша жаром,Воздев рога и жутко дыбя шерсть,Они чернели гривой и пронзалиЗрачками. Всем им не было числа."Бизоны", - произнес я. Это словоЕще не раздвигало губы мне,Но я почуял: это их названье.Я словно бы впервые видел мир,Как будто разом и ослеп, и умер,Дрожа перед бизонами зари.Они являлись из зари. И былиЗарей. И пусть другие не сквернятТяжеловесную стремнину мощиСвященной, равнодушья и величья,Невозмутимого как ход светил.Они смели собаку по дорогеИ ровно то же было бы со мной.Потом я вывел охрой и карминомИх на стене. То были БожестваМольбы и жертвы. Я ни разу в жизниНе произнес названья "Альтамира".Не счесть моих обличий и смертей.
1929
Когда-то солнце раньше достигалоКаморки, выходящей в дальний дворик;Теперь многоэтажный новый домЕй застит свет, но в смутном полумракеНепримечательный жилец проснулсяЗадолго до рассвета. Не шумя,Чтоб никого вокруг не потревожить,Он тянет мате и послушно ждет. Ненужный день, похожий на другие,И жжение в желудке, как всегда.Он думает, что женщин больше нет,Как и друзей, которые приелись.И он им - также. Их пустые толки . Невесть о чем, командах и голах...Часы неразличимы. Он без спешкиВстает и бреется с необъяснимымСтаранием. Пока что слишком рано.Глядящие из зеркала чертыЕще хранят былое превосходство.Мы старимся быстрее наших лиц, - Задумывается, но видит складки,Седые усики, запавший рот. За шляпу - и выходит. В вестибюле -Газета. Обегает заголовки:Правительственный кризис в неких странах, Безвестных и по имени. Но этоВчерашний номер. Вот и слава Богу: Нет смысла добираться до конца.На улице рассвет с его привычнойХимерой небывалой новизныИ криками бродячего торговца.Он понапрасну ходит по угламИ перекресткам в поисках забвенья,Любуется на новые дома.И вдруг... Какая странность...Ветер с Юга? По Кордове (а некогда - Ривере) Пускается, забыв, что столько летОн обходил ее. Верста, другая.Он узнает перила галерей,Решетку закругленного балконаИ глинобитный вал, цветным стекломУтыканный. Все прочее - чужое.Пересекает тротуар. СмешкиМальчишек. Он как будто их не слышит.Потом идет все медленней. И вдругНа месте застывает. Что такое?Там, где пестреет вывеска кафе,Стоял трактир "Король, валет и дама"(То было полстолетия назад).Там в карты он какому-то пройдохеОднажды проигрался в пух и прах,Но заподозрил, что его надули.Тогда, не препираясь, он сказал:– Вот деньги, до последнего сентаво,Считай и выходи, поговорим.Тот возразил, что я навряд ли стальюПоправлю то, что в картах упустил.Все небо было в тучах. БенавидесМне одолжил свой нож. Мы бились долго.Но в памяти остался только миг,Застывший блик и хмель самозабвенья.Я, кажется, нанес один ударС размаху. И еще - на всякий случай.И все. Паденье тела и клинка.Тогда лишь я почувствовал, что раненВ запястье, а потом увидел кровьИ наконец-то выдавил из глоткиРугательство, в котором все слилось:Проклятье, торжество и облегченье.Я долго жил и все-таки познал,Что значит быть мужчиной и героемИли, по крайней мере, стать такимХотя б на миг в невозвратимом прошлом.
Четыре цикла
Историй всего четыре. Одна, самая старая, - об укрепленном городе, который штурмуют и обороняют герои. Защитники знают, что город обречен мечу и огню, а сопротивление бесполезно; самый прославленный из завоевателей, Ахилл, знает, что обречен погибнуть, не дожив до победы. Века привнесли в сюжет элементы волшебства. Так, стали считать, что Елена, ради которой погибали армии, была прекрасным облаком, виденьем; призраком был и громадный пустотелый конь, укрывший ахейцев. Гомеру доведется пересказать эту легенду не первым; от поэта четырнадцатого века останется строка, пришедшая мне на память: "The borgh brittened and brent to brondes and askes" (Эта строка на средневековом английском языке значит приблизительно следующее: "Крепость, павшая и стертая до пламени и пепла". Она - из замечательной аллитерационной поэмы "Сэр Гавейн и Зеленый рыцарь", которая сохраняет первобытную музыку саксонской речи, хотя и создана через несколько веков после завоевания Англии под предводительством Вильяльма Незаконнорожденного.). Данте Габриэль Россетти, вероятно, представит, что судьба Трои решилась уже в тот миг, когда Парис воспылал страстью к Елене; Йитс предпочтет мгновение, когда Леда сплетается с богом, принявшим образ лебедя.
Вторая история, связанная с первой, - о возвращении. Об Улиссе, после десяти лет скитаний по грозным морям и остановок на зачарованных островах приплывшем к родной Итаке, и о северных богах, вслед за уничтожением земли видящих, как она, зеленея и лучась, вновь восстает из моря, и находящих в траве шашки, которыми сражались накануне.
Третья история - о поиске. Можно считать ее вариантом предыдущей. Это Ясон, плывущий за Золотым руном, и тридцать персидских птиц, пересекающих горы и моря, чтобы увидеть лик своего Бога - Симурга, который есть каждая из них и все они разом. В прошлом любое начинание завершалось удачей. Один герой похищал в итоге золотые яблоки, другому в итоге удавалось захватить Грааль. Теперь поиски обречены на провал. Капитан Ахав попадает в кита, но кит его все-таки уничтожает; героев Джеймса и Кафки может ждать только поражение. Мы так бедны отвагой и верой, что видим в счастливом конце лишь грубо сфабрикованное потворство массовым вкусам. Мы не способны верить в рай и еще меньше - в ад.