Золотой фазан
Шрифт:
Разбойство, настоящее разбойство! — огорченно бормотал Николай Михайлович, — И никакой на них нет управы!
Какая уж тут управа, — вздохнул Родион Андреевич, — Даже и военных-то сюда ссылают больше за провинность какую. Здесь скорее можно золотые россыпи найти, чем людей с совестью. Потому вы мне, Николай Михайлович, все равно что глоток свежего воздуха, пусть и опоздал я из-за вас немилосердно! Раскупили всех лучших соболей, одна дрянь осталась.
Не огорчайтесь, — Николай Михайлович ободряюще похлопал торговца по плечу, — Поедем с нами на Уссури. Лодка будет наша, а расходы на гребцов пополам поделим. Глядишь, и окупятся ваши невзгоды.
Выехали из Хабаровки засветло. Гребцы, дюжие казаки, нанимаемые посменно от одной станицы до другой за три копейки за версту с человека, гребли дружно, спины в белых полотняных
Первое, что поразило Колю, едва усталые путешественники сошли на берег — какое-то царящее вокруг уныние. Вроде бы все как в иркутских селах — ряды лиственничных, почерневших от времени изб, нехитрые огороды, выпасы, огороженные слегами… Однако, в отличие от привычных Коле резных наличников, палисадников, придававших каждому дому опрятный и неповторимый вид, предмет гордости хозяйки, дома и палисадники здесь никто не белил и не красил. Многие избы покосились. Дети, игравшие у ворот, выглядели худо и бедно, у попадавшихся собак выпирали ребра. Да и огороды не зеленели ровными рядами капуст, моркови и свеклы, а все казались какими-то побитыми, словно хозяйки все как одна были здесь нерадивы. Николай Михайлович тоже заметил эту явственную печать запустения:
— Что-то больно бедно тут живут.
Беднее некуда, — кивнул Родион Андреевич, — У иных хлеба до весны не хватает, мясо в мясоед не у каждого десятого на столе увидишь. А самая беднота вообще к весне ест один бурдук, — это вроде болтушки из чая и ржаной муки по примеру здешних инородцев. Но еще выше по Уссури, у иных и чая-то нет, пьют шульту, взвар из гнилушек березы и дуба.
Коля судорожно сглотнул, пытаясь, чтобы отвращение не слишком сильно было заметно по его лицу.
— Как же такое возможно? — возмущенно вскричал Николай Михайлович, остановившись, — Край-то какой огромный, благодатный! Это ж не тундра тебе какая! А и там люди споро живут! А тут… зверья, птицы, рыбы — пропасть! Как не жить? Не понимаю!
Родион Андреевич помолчал немного, потом глянул тяжело и как-то обреченно:
— Люди — они существа стайные, навроде собак. Заведется в стае парша — так и все обовшивеют. А нет болезни более заразной, чем нравстенная низость.
О чем это вы?
Дай Бог, не придется повидать, — совсем тихо сказал Родион Андреевич и замкнулся совсем, как его Николай Михайлович и сгорающий от любопытства Коля не выспрашивали.
В станице Родион Андреевич задерживаться явно не хотел, все торопил своих спутников, так что ничего толком повидать и не успели. Припасов в дорогу запасли еще в Хабаровке, да с тем расчетом, чтобы хватило до самого озера Ханка, — конечной цели, к которой всей душой стремился Николай Михайлович. После станицы заливные луга по левому берегу тоже сменились плавными рядами небольших сопок. Грести вверх по течению с учетом довольно быстрого течения реки было далеко не так просто, как сплавляться по Шилке. Потому Родион Андреевич и казаки-гребцы явно не возражали против того, чтобы Николай Михайлович и Коля шли берегом. Иногда в азарте погони или за сбором образца случалось им отстать, но всегда выходили они к призывному огоньку костра, который те, причалив, разжигали на берегу. Однако случалось и наоборот: не
— Природа здесь абсолютно нетронута! — восхищался Николай Михайлович, когда Коля, отдуваясь, следом за ним карабкался на очередную сопку, — Говаривают, ежели отойти на двадцать-тридцать верст от поймы, там уже не ступала нога русского человека. Эх, не будь со мной Родиона и не плати я столько казакам — ушел бы посмотреть на те нехоженные места. Одна надежда, что и на озере Ханка таких найдется немало!
Лес по обоим сторонам реки был для Коли, — да и для Пржевальского, — доселе невиданным. После темных хвойников по берегам Шилки характер растительности сменился пышным лиственным лесом, и издалека, с лодки, возникало настоящее ощущение какого-то тропического буйства. Вблизи лес еще более удивлял причудливым смешением северных и южных форм.
— Посмотри-ка, — удивлялся Николай Михайлович при очередной вылазке, замерев вдруг и закинув голову, — Где еще можно увидать ель, до макушки увитую виноградом? А грецкий орех вперемешку с лиственницей, а? Чудеса, настоящие чудеса!
Лес и правда являл собой причудливое смешение привычных Коле лиственниц и кедрача с широколопастными веерами листвы грецкого ореха, колючими элеутерококками, аралиями, виноградом и коломиктой, которую, как утверждал Родион Андреевич, здесь употребряют в пищу. Встречались дикие черешни и абрикосы, ильмы, клены и даже акации, — многие из них Коля не видал никогда. По пойме и на лужайках цвели восхитительные темно-красные и золотистые лилии, синяя живокость, василистник и чемерица. Коля уже приноровился к манере Николая Михайловича неожиданно останавливаться, завидев подходящий экземпляр растения, быстро и аккуратно откапывать его, передавать Коле и, не сбавляя шага, продолжать путь. Ему же следовало поспевать за своим спутником, упаковывая ботаническую редкость в специальные холщовые сумы прямо на ходу. Потому Коля чаще всего даже радовался, когда откуда-то вдруг вспархивала птица и Николай Михайлович, точно собака, делающая стойку, весь подбирался, пытаясь определить ее среди ветвей. Если начиналась охота, то он знаками приказывал Коле оставаться на месте, осторожно клал наземь свою суму и совершенно бесшумно растворялся в зарослях. Коля, наконец, мог успокоить дыхание и не торопясь расправить листья и поникшие цветки их добычи. Если бы не настоящие тучи вьющихся вокруг комаров и слепней, можно было бы и отдохнуть, но чаще всего в ожидании Николая Михайловича ему приходилось волчком крутиться на месте и отчаянно хлестать себя по плечам куском холстины, чтобы хоть как-то защититься. А если не было вокруг докучливых комаров — значит, поливал с неба нескончаемый в эту пору дождь, заставляя проклинать все на свете.
Но вот вечера, даже дождливые, которых на пути было куда больше, чем ясных, Коле нравились. Вечером разжигали костер, отгонявший несносных комаров. Дневная жара спадала, с реки тянуло прохладой, а добычи, благодаря неутомимому охотнику было столько, что хватало на всех. Николай Михайлович и Коле давал пострелять, но только наверняка, явно экономя порох и дробь. Потому Коля очень старался не ударить в грязь лицом и от этого или от несчастливой звезды своей все больше мазал. Николай Михайлович на это только кивал головой, а Коля краснел до ушей и ощущал себя распоследним хвастуном, хоть и не сказал Николаю Михайловичу ни слова неправды.
Миновали еще три притока, после которых Уссури сузилась чуть не вполовину. Заезжали в две станицы, и то потому, что казаки-гребцы стали из-за задержек сильно роптать. Здешние казаки, в отличе от шилкинских, были на язык как-то больше развязны и почтения ни к чему особенно, а тем более к трудам научным, не имели. Ворчали специально громко именно при Коле — как люди военные, они все же нутром чуяли в Николае Михайловиче настоящего командира и при нем несколько утихали. Коля передавать их домыслы посчитал ниже своего достоинства, но как-то Николай Михайлович заговорил об этом сам:
— Пошлость и варварство, мой друг, настигают нас даже здесь, в далекой Сибири! Ты думаешь, я не знаю, что они говорят за моей спиной: мол, и пошто мы таскаем их по горам за свои веники, так может, какая колдовская сила в них есть? — он мастерски передразнил Акинфия, самого злоязыкого из казаков, — Ты ему, так и быть, шепни на ушко, что у лимонника плоды мужскую силу придают, — сдается мне, что после этого он нас куда больше уважать станет! — Николай Михайлович вдруг озорно подмигнул Коле, и тугой узел обиды на дураков-казаков внутри Коли сразу распустился.